Резко поднявшись со своего места, Лена поспешила к выходу. Одна из медсестер окликнула ее, прося вернуться, но девушка не слушала ее. Она не могла здесь больше сидеть. «Погибну под обстрелом — ну и пусть. Значит, так и надо», — решила она, решительно поднимаясь по лестнице.
Выйдя из укрытия, Лена поспешила прочь из этого места. Перед глазами до сих пор всплывал образ окровавленного мужчины и плачущих женщин и детей. Она до сих пор ощущала запах, который теперь уже точно ни с чем не спутает, — запах горелой плоти. «Уж лучше здесь, — думала Лена, стараясь отогнать от себя их образы, — чем с ними».
Свист и взрывы доносились издалека, значит, в этом районе бомбить уже не будут. Большая часть домов вокруг была разрушена. Вот сейчас Лена стоит и не может поверить глазам. Раньше, на этом самом месте был двухэтажный дом, где на первом этаже была булочная, а второй этаж — жилой. А сейчас от него осталась лишь груда кирпичей. Ничего. Простая груда кирпичей. На ум девушке сразу же пришло сравнение Шнайдера людей с сигаретами. «Нашла время, когда думать о нем», — оборвала она себя, шагая по улице.
Люди начали медленно выходить из убежищ. Некоторые, которые не успели укрыться, неподвижно лежали на земле в увеличивающихся в размерах лужах крови. К ним спешили люди, надеясь оказать помощь и спасти их жизни. Лена старалась не смотреть на них. Ей было страшно. Страшно потому, что она боялась оказаться на их месте.
Она зашла в какой-то переулок. Здесь было тихо, людей не было. Все бы ничего, если бы ее внимание не привлекли тихие всхлипы, доносящиеся из-под обломков дома. Девушка подошла ближе. Звук стал не намного, но громче. Лена поняла, что это был детский голосок.
Уже упав на колени и начав разгребать завалы, Лена заметила маленькую детскую ручку, испачканную в крови. Лена, глотая слезы и не обращая внимания на ломающиеся ногти, продолжала сдвигать с места тяжелые обломки. Она боялась опоздать, боялась, что не успеет, и всхлипы прекратятся. Она свезла ладони о битый кирпич, но продолжала.
Наконец она освободила ребенка из-под завалов. Это была худенькая девочка лет шести-семи. На ее правом боку расплывалось кровавое пятно, окрашивая все вокруг себя в темно-багровый цвет. Лена уже не могла сдерживать слезы и рыдала в голос, смотря на серые глаза девочки и зажимая рану руками.
«Она же ребенок, — думала Лена, смотря на то, как девочка кашляла кровью, — за что ей эти страдания? За что? Если есть Бог, то как он мог такое допустить? Чем ребенок мог заслужить это?»
Лена растерялась. Она не знала, что ей делать. Страх, паника опутали ее прочной паутиной, не давая трезво мыслить. Лена растерянно оглядывалась по сторонам, надеясь на помощь со стороны. Но переулок был по-прежнему пуст — люди, как нарочно, не хотели сюда идти.
Лена поднялась на ноги и, взяв девочку на руки, направилась туда, откуда пришла. Она помнила, что там была помощь. Она старалась идти как можно быстрее, но ноги не слушались ее, став будто ватными. Девушка боялась, что эти большие серые глаза, полные мольбы на спасение, могут потухнуть в любой момент. Она не могла смотреть в это ангельское, местами свезенное детское лицо. Лену душила истерика.
И тут она увидела на углу девушку, которая была в том же самом бомбоубежище, где была и сама Лена. Собрав все свои силы, Лена, спотыкаясь, побежала к ней. «Скорее, скорее», — твердила она себе, крепче сжимая в руках трепыхающееся тельце и пытаясь разглядеть дорогу из-за заполнивших глаза слез.
Девушка взяла ребенка и сразу же начала оказывать ей помощь. Сразу же рядом появилась толпа людей. «Где же вы были раньше?» — пронеслось в голове у Лены, которая стояла в стороне, пытаясь осознать то, что происходило сейчас. Она просто не верила в реальность того, что перед ней в паре метров лежит маленькая девочка, которая может умереть в любой момент.
В памяти Лены всплыли слова, которые она услышала от кого-то в самом начале войны, о том, что все немцы — враги нам, они — нелюди, только и могут, что истреблять другие нации. А сейчас она смотрела на эту девочку, погибшую при налете их — русских, и думала, что и русские тоже нелюди. «Разве человек сделал бы такое?» — думала она, смотря на то, как девочку уносят куда-то на носилках.
Лена не знала, выжила ли та девочка или нет. Она не знала ее дальнейшую судьбу. Она медленно брела по улицам, не обращая внимания на свое пальто, испачканное в крови. Ей не хотелось попадаться на глаза людям. Она считала, что это она сама причинила вред этой девочке. Она даже задумалась о том, а что произошло бы, если на месте того ребенка оказалась она сама? Кто бы ей помог? Никто, наверное. Так бы и осталась лежать в луже крови под обломками.
К Клаусу она сегодня так и не дошла. Да и какой может быть Клаус после того, что произошло сегодня. Лена была вымотана морально, ей не хотелось видеть кого-либо. Она хотела побыть одной, поэтому отложила встречу с Клаусом до следующего раза.
Придя домой, Лена спрятала окровавленное пальто в шкаф — она не пыталась отстирать его, зная, что пятна крови не уйдут. Она решила, что как-нибудь потом выкинет его где-нибудь, где его никто не найдет. Или сожжет.
Несколько часов Лена провела в душе, пытаясь смыть с себя детскую кровь. Она никак не могла отмыть чистые руки — ей все казалось, что ее руки по локоть в крови. Она просто сидела на полу в душевой под теплыми струями воды и, подтянув к себе ноги и уткнувшись носом в колени, плакала. Ей было жаль детей войны. Четыре года мучений, четыре года страха. Кто-то потерял родных, друзей, кто-то вообще не выжил. За что это им? За какие грехи? Ей было жалко всех детей — и советских, и немецких. «Почему дети должны расплачиваться за ошибки взрослых? — думала девушка, чувствуя, как горячие слезы катятся по щекам. — Неужели у победы цена тысячи детских жизней? Скорее бы это закончилось».
Этой ночью Лене уснуть не удалось. Она боялась, что если уснет, то во снах ее будет преследовать призрак этой девочки. А ее ей не хотелось видеть, она боялась, что девочка не выжила. Она боялась быть виноватой в ее смерти. Она боялась заснуть и проснуться от кошмара. Поэтому Лена, отгоняя от себя сон, всю ночь просидела, смотря из окна на пустую, будто вымершую улицу.