Она не уследила за тем, как долго они ехали. Когда они подъезжали к штаб-квартире СД, она заметила часы на панели, показывающие почти час ночи. «Интересно, — думала она, — допрос будет сейчас или нет? Вряд ли. Все сейчас по домам разъехались. А если допрос все-таки будет сейчас, что мне делать? И о чем они будут спрашивать? Вдруг они догадались о том, кто я? А вдруг нет, и это простая проверка?»
Как только ее вывели из машины, то сразу же надели наручники на руки и провели в здание. В холл ее провел офицер, который надевал наручники, и, приказав оставаться на месте, ушел. Лена, уже поняв, что наручники ей не снять, на всякий случай продумывала пути отступления. Два солдата у входа, еще двое у лестницы, еще двое возле коридора. Всего их шестеро, у каждого автомат в руках. Нет, отсюда ей самой не сбежать. Следовательно, придется вести себя как надо.
Так она простояла еще около двух минут, а потом за ней пришел — как она сама разглядела на его форме — оберштурмфюрер [1] и повел куда-то по коридору. Коридор был длинный, но пустой. Лишь на поворотах стояли вооруженные офицеры, отдававшие честь сопровождающему Лены.
«Интересно, на допрос меня ведет? — спрашивала себя Лена, глазея по сторонам. — Или посадит в камеру? А если и на допрос, то он будет его проводить, или кто-то другой?»
Лена внимательно рассматривала чуть ли не каждый угол коридора не потому, что ей было просто интересно, а потому что она пыталась запомнить выход. Мало ли какая ситуация будет, и ей придется бежать. И, когда они подошли к лестнице, ведущей вниз, она еще раз прокрутила путь у себя в голове. Направо, прямо, прямо, налево, снова налево, прямо и направо. Все.
Как только они прошли два лестничных марша, русская поняла, что допроса сейчас никакого не будет — ее ведут в камеру. А это значит, что ей придется просидеть несколько часов, а то и всю ночь в холодной камере без еды, воды и сна. А такой расклад событий ей не очень-то и нравился.
Дверь камеры закрылась, с Лены сняли наручники и оставили в темноте и одиночестве, наедине со своими мыслями. Устроившись как можно удобнее на койке и поджав под себя ноги, она принялась снова размышлять об агенте.
«Завтра, — думала она, — а точнее, сегодня мы должны были встретиться. Что же теперь? Отпустят ли меня сразу после допроса, и я успею встретиться с агентом или нет? А вдруг встреча все-таки не состоится? Что тогда делать? Сообщить начальству и ждать ответа? А вдруг это что-то важное? Главное — допрос. Значит, мне нужно следить за тем, что я говорю. Иначе я могу не то, что пропустить встречу с агентом, но и вообще не выйти отсюда».
И девушка начала настраивать себя. Она постоянно мысленно повторяла себе, что она — Ирма Шульц, немка, евреев в роду у нее нет, родственников тоже нет, кроме двоюродной тетки, которая живет в Швейцарии. К войне она отношения никакого не имеет, работает горничной у адъютанта Гиммлера.
«Стоп! — в мыслях воскликнула она. — Вот оно что. Я же в прислуге у адъютанта Гиммлера — вот поэтому меня и привезли на допрос. Ну, слава Богу! Значит, ничего серьезного не произойдет. Это обычная процедура для всех, кто работает на сотрудников СС и СД. Значит, к обеду я уже буду на воле».
Сама того не заметив, Лена уснула. Поначалу ей не снилось ничего, а потом начал мучить кошмар. Ей всегда снился один и тот же сон.
Зима. Она стоит посреди заснеженного поля. Вдалеке виднеются белоснежные шапки гор. В радиусе нескольких километров ничего нет: ни деревьев, ни кустов — ничего. Тут с ней что-то происходит, и она начинает бежать. И бежит не куда-то, а к горам — ей кажется, что там она сможет найти укрытие.
С каждым шагом идти становится все труднее — нога утопает в сугробе уже выше колена. Она замерзает, ведь на ней только рубашка и юбка. В сапоги набился снег, который, тая, стекает и неприятно чавкает у ступней. Волосы, намокнув от пота, почти сразу же замерзают, покрываясь небольшим слоем снега.
И тут она падает. У нее нет сил больше идти. Она не знает, как долго она шла, много ли она прошла. Но вершины гор все еще далеко. А сил нет.
Уже не чувствуя рук и ног, она утыкается лицом в снег, глотая горячие слезы. Она не хочет умирать, она ведь так молода. Снег неприятно колет лицо, но она терпит. Из груди вырывается удушающий кашель. Холодный воздух, как только она приоткрывает рот, обжигает все внутри. Закусывая до крови губу, она понимает, что это конец.
Но тут она чувствует прикосновение теплых рук к себе. Сначала они берут ее за плечи, а затем поднимают на ноги. Но у нее нет сил держаться на ногах, и она падает на колени. И снова прикосновение этих теплых рук — ее берут на руки, закутав во что-то теплое и мягкое. И такой же теплый и мягкий, как эта шинель или куртка, в которую ее любезно закутали, голос шепчет ей на ухо о том, что все будет хорошо.