— Ирма Шульц, — начала девушка, — родилась в Лейпциге, Германия. Окончила школу с отличием, затем пошла на работу в хлебную лавку. После уехала. Сейчас живу в Берлине, здесь же работаю горничной у герра Нойманна…
— Хватит! — рявкнул мужчина, подлетев к ней и громко стукнув кулаком по столу. — Это я и так знаю. Вот только правда ли это?
Лена молчала, смотря в глаза оберштурмабаннфюреру. Ей было до ужаса страшно, но она смотрела. Что сейчас произойдет?
— Говори правду! — закричал он, снова ударяя кулаком по столу. Глаза мужчины налились кровью, в них заполыхал какой-то недобрый огонь. Казалось, еще пару секунд и он кинется ее душить.
— Я говорю правду, — тихо произнесла Лена.
Мужчина тяжело задышал, не отрывая взгляда от девушки. На его скулах играли желваки, а сам он со злостью сжимал челюсти. Обойдя стол, он почти вплотную прислонился к ней. Лена не решалась повернуться к нему лицом, поэтому продолжала смотреть на пустой соседний стул.
И тут резкая боль обожгла ее щеку. Затем другую. И снова боль в правой щеке. Оберштурмбаннфюрер со всей силы отвешивал ей пощечины. Последний раз он ударил с такой силой, что Лена, не удержавшись на месте, слетела со стула, оцарапав при этом щеку об угол стола.
Тут распахнулась дверь комнаты, и внутрь кто-то вошел. Со своего места Лена увидела лишь до блеска начищенные высокие сапоги, остановившиеся возле стола. Сапоги оберштурмбаннфюрера дрогнули — он, наверное, вытянулся и, выкрикнув «Хайль Гитлер!», протянул руку в партийном приветствии вошедшему.
— Эрдман, покиньте помещение, — послышался новый для Лены голос.
— Я веду допрос, — ответил ему оберштурмабаннфюрер.
— Я его продолжу, — вошедший прошел к двери и, открыв ее, жестом пригласил Эрдмана выйти. Тот молча вышел, и за ним сразу же захлопнулась толстая железная дверь.
Лена все еще не решалась подняться — продолжала лежать, упершись щекой о бетонный пол, и смотреть на сапоги. Да и в наручниках у нее это получилось бы с трудом.
Тут девушка почувствовала, как крепкие мужские ладони ухватили ее под руки и помогли подняться. Усадив на стул, мужчина отошел от нее и присел на край стола. Лена сразу же принялась рассматривать его.
Он мало чем отличался от первого, разве что выглядел несколько моложе, а глаза были не зеленые, а нежного василькового цвета. И смотрели нежно, но в то же время строго. А еще у него было другое звание. Он — штандартенфюрер [3].
— Может, воды? — спросил мужчина, кивнув головой в сторону графина. Хоть Лена и отрицательно покачала головой, он все равно налил воды и подвинул стакан к ней. — Пейте, не бойтесь.
Лена приняла стакан и начала медленно пить. «С чего бы такая доброта? — думала она. — Или в СД новые порядки? Неужели теперь нельзя применять силу на допросах? Да ну нет, бред какой-то».
Тем временем штандартенфюрер достал из внутреннего кармана пиджака портсигар, оттуда — сигарету и закурил. Лена отметила, что курил он красиво. Вообще, она не любила курящих людей. Но сейчас залюбовалась на то, как мужчина держал сигарету, как затягивался и как выпускал дым из носа. Как она сама себе призналась в мыслях, это было высокохудожественное курение.
— Зачем вы остановили допрос? — спросила Лена после продолжительного молчания.
— Я не переношу такого обращения с женщинами, кем бы они ни были, — отвечая на вопрос девушки, мужчина чуть улыбнулся. — Штандартенфюрер СД Томас Шнайдер, — представился он, выпустив дым через нос.
— Мое имя вы и так знаете, — Лена пожала плечами. — Значит, вы считаете, что я могу быть предателем родины?
Томас хмыкнул. Не нравилась Лене его доброта, ой как не нравилась. «Не могут они быть такими добрыми, тем более на допросах, — размышляла она, смотря в глаза мужчине. — Тут что-то не так. Или это очередной их прием. „Хороший эсэсовец — плохой эсэсовец“? Ну-ну, я не куплюсь на это. И да, очень интересно — он же явно моложе предыдущего… Разве так бывает?».
— Все может быть, — вздохнул он. — Итак, продолжим допрос, — он стряхнул пепел в пепельницу, которую Лена ранее не заметила. — Вы пацифистка, не так ли?
— На этот вопрос я уже отвечала герру Эрдману, — произнесла она.
— А вы наглая девушка, — усмехнулся Томас. — Или это страх?