Он тянется к моему, снимает его через секунду. Я крепко целую его, прижимаюсь к нему, его кожа и моя кожа, но не достаточно близко. Я расстегиваю пуговицу и молнию на его джинсах, хватаю их и тяну вниз. Он идет навстречу мне, отвечает на мой жар и мою потребность. Он берет меня за руки, поднимает с земли, и мир опрокидывается, когда Гидеон опускает нас обоих на землю. Я лежу на спине на ковре, без рубашки, без дыхания, голая выше пояса. Он прикусывает мою губу, осмеливаясь. В ответ я расстегиваю свои джинсы.
Он полураздет, расстегнут, отвлекающий маневр, в котором я так отчаянно нуждаюсь, виден и впечатляет, как я и предполагала. Его губы скользят по моей шее и груди.
- Нет, - говорю я. - Подожди.
Он отстраняется, в его глазах вопрос.
- На льду.
Его глаза блуждают по моему лицу, а затем на его лице появляется голодная благодарная ухмылка. Он поднимает нас с ковра. Я тяжело вдыхаю, ощущая шок от холода на такой открытой коже. Я выгибаю спину, лед обжигает лопатки, и он нависает надо мной. Я хватаю его за затылок и провожу языком по его шатающемуся зубу. Он стонет и смеется мне в рот. В ответ он входит в меня.
И это работает. Боже, это работает. Я забываю. Я не человек, у меня нет ни страхов, ни надежд, ни ярости. Я - только кровь, кожа, обжигающий лед и тугие тиски для ищущего органа. Точки соприкосновения нашей кожи, такие горячие, такие мучительно горячие по сравнению с этим холодом, и мои запястья прижаты его руками к холоду, и я здесь. Есть только это. Нужда, желание, дыхание и кровь.
Кровь Хильды.
Пора.
Я закрываю глаза и чувствую треск шайбы и движение мужчины внутри меня. Лед и жар. Его тело, мое тело, дыхание, движение и жар.
Пора.
Я выкручиваю запястья. Гидеон отпускает меня настолько, что я поднимаюсь, а он опускается, и я толкаю его на лед, и мои колени впиваются в него, и я прижимаю руку к его горлу и двигаюсь сильно и быстро, пока изображение не исчезает, пока я снова здесь, и его глаза на моих, это отточенное лезвие тела, отточенное, точеное и мощное. Он - живой камень, гранит, мышцы и кровь, горячий, твердый и прижатый ко мне. Я наклоняюсь и кусаю его за шею.
Пора.
Я поднимаюсь по горлу к его губам и крепко целую его. Кусаю его губы, нос, ухо, толкаюсь, прижимаюсь к нему, втягиваю его в себя. Он издаёт рык. Может быть, я тоже.
Пора.
Мое дыхание учащается. Мне нужно. Мне нужно забыться. Мне нужно не слышать ее слов. Мне нужно...
Гидеон сжимает мои волосы в кулак, оттаскивает меня, чтобы мы смотрели друг на друга, чтобы наши глаза были заперты вместе. И я...
Под моими коленями - лед, под моей рукой - пульсирующее горло.
Подо мной Гидеон.
Гидеон.
Я...
Что-то шевелится во мне, и это не ярость, и не страх. Это что-то другое, что-то новое.
Гидеон.
Время замедляется. Я не знаю... Я не...
Мое сердце колотится. Я не могу дышать.
Я тянусь к его рту и вырываю зуб.
21
Федор Достоевский написал свою экзистенциалистскую книгу "Записки из подполья" в 1864 г. на фоне либеральных реформ и переустройства царской России, которые проводились с надеждой на создание чего-то похожего на Утопию. Книга выступает как бунт и трактат против российского (а возможно, и всего русского) коллективизма, против этой только что вынашиваемой и широко пропагандируемой идеи Утопии, недостижимого, по его мнению, совершенства. Подпольный человек, мизантроп, ненадежный рассказчик, можно сказать, антигерой из всех антигероев, делится с нами отрывками из своего дневника, а затем чередой болезненных событий, происходящих в его общении с окружающими. Наверное, кому-то его подлость и бесконечное презрение покажутся смешными. А мне - нет. Ни на русском, ни на английском. Меня это успокаивает. Утешает. Подпольный человек - сирота, у него нет любовных отношений, да и вообще многих человеческих отношений. Но свои знания о мире он черпает из книг и драматургии, использует их как ориентир для взаимодействия. А если он не находит любви, то сеет раздор. И получает от этого удовольствие.
С тех пор как заболела моя бабушка и я обратилась к книгам за жизненными ориентирами, которые она мне раньше давала, я обнаружила, что только мизантропы способны на это. И только мужчины действительно знают, как обсуждать мизантропию в сколько-нибудь значимой и правдивой форме. Конечно, есть Анаис Нин и Сильвия Плат, но их разврат либо исключительно сексуальный, либо слишком грустный девичий. Где же дикость в женщинах? Где варварство? И да, есть наша славная и многообещающая Симона из "Истории глаза", но ее тоже должен был писать мужчина, и история в конечном счете принадлежит рассказчику, а не ей. Я никогда не понимала и до сих пор не понимаю, что для того, чтобы быть чудовищной, женщина должна сначала пройти через какую-то виктимность - брошенность, жестокость, гнет патриархата. В художественной литературе и в жизни мужчинам всегда позволялось просто быть такими, какие они есть, какими бы мрачными и страшными они ни были. Но от женщины мы ждем ответа, причины. Но почему она это сделала? Почему, почему, почему?