Дверь с усилием выплевывает оскаленное, уродливое, обозленное существо, шериф дотягивается до ружья и в кабинете начинается пальба. Столешница прижимается к горячей щеке и я смотрю на Сандру в надежде поймать ее последний взгляд, но никакого взгляда нет - только пустота, потухшая лампочка, полное обесточивание жизни и лишь в страшной дыре на затылке еще продолжается непонятное шевеление и тягучая патока крови прокладывает себе пути сквозь растрепавшиеся волосы к нарумяненным щекам и скатывается по ним безобразными мазками.
- Сандра, - шепчу я отлетающей душе, - ты все равно прекрасна...
Почему-то это должно быть важно. Немилосердно важно. И никто не может сказать ей этого, прокричать в колодец нового путешествия, кроме меня. Словно присутствует здесь аура озабоченности вечной и подлинной женственности, желающей жить и умирать только красиво, молящей о последнем одолжении в окончательном расставании.
Потом приходит пустота. Не раскаленная пустыня, не горы, громоздящиеся на теле, не удушливая лунная поверхность, а страшная, подступающая пустота без ландшафтов, лишь надутый пузырь или лоно, внутри которого тяжело плещется черная желчь, отрава или лекарство, которое самое время попробовать, зачерпнуть, окунуться, но что-то на пределе, пресловутая экзистенция - бесконечный источник бесконечных мучений, отталкивает, леденит, пронзает несгибаемым штырем обвисшую марионетку, не давая жалеть себя и скорбеть о других.
И тут я с ужасом вижу, что мертвое тело оживает, неряшливо и неповоротливо шевелится, как фантош с оборванными тягами головы, рук и ног, но с еще работающим моторчиком, который упрямо втискивает в раздавленную куклу уже ненужную энергию. Вскрытая голова упрямо не хочет отрываться от стола, но вялые руки сползают по гладкой поверхности и обрываются вниз безвольными придатками безнадежно испорченной марионетки.
Возникает, вплывает в наше пространство интимного прощания бесцеремонная, расплывчатая башка, громадный глаз виновато всматривается в меня, а тело перестает трепыхаться и замирает. Лишь красные полосы из громадных луж напоминают о неудачной попытке.
- Мертва, - констатирует голос. И в ответ на это возвещение с потолка начинает хлестать дождь - противная по запаху, но холодная вода. - Какой идиот...
- Вызывай людей... Соедини с мэром... И врачей. Хотя какие здесь теперь врачи...
Дождь набирает силу, крупные капли соскальзывают по плотным прядям и размывают остатки красных ручьев на щеке и виске, высвобождая бледную кожу из под жуткого макияжа смерти. Вот так. Вот так это бывает. Теперь уже безвозвратно. Необратимо. Слишком близко к подлинному завершению всех путей. Не дотянуться, не вытащить... Лежать надоедает и приходится упереться ладонями в край стола, оттолкнуться, сесть более или менее прямо, стереть с лица надоедливый ливень, позволив себе лишь короткое мгновение блаженства закрытых глаз.
- С вами все в порядке? Вы не ранены? - трясет меня Нонка, а я послушно киваю в такт толчкам, но это его не удовлетворяет или он не понимает такого молчаливого бормотания: "Да, да, со мной все в порядке", и он продолжает раздраженно теребить плечо.
- Я не ранен, - и это единственная правда, потому что со мной вовсе не порядок.
В распахнутую дверь врываются люди и тут шериф наконец-то орет:
- Кто-нибудь выключит это проклятую воду?!!
Громадный холодильник похож на автоматическую камеру хранения - унылые ряды тусклых дверц с выгравированными номерами и пазами для вставки карточек с наименованием содержимого. Режущий синий свет просачивается сквозь прямоугольные панели и заливает вместилище тоскливым холодом, от которого не спасет никакая одежда. Мрачный синюшный человечек, смахивающий на помощника палача, повинуется кивку Парвулеско, отмыкает пятую во втором ряду дверцу и оттуда с противным скрипом и лязгом выезжает, выдвигается длинный металлический язык с покрытым белым налетом вздутием. Края платформы загнуты и виден растекающийся из-под простыни черный нимб крови.