- А мой напарник..., - пытается задать вопрос слегка оживший паршивец.
- Лопнул, - усмехается Исмаил. Его губы разъезжаются, обнажая множество кривых клыков. - В нем было слишком много грязи, малыш.
- А... А... со мной...
Черный человек не любит развеивать сомнения и страхи. Он сидит на краю кровати совсем недалеко от меня - достаточно нагнуться вперед и дотронешься до его плеча. Клубящийся мрак вокруг Исмаила уплотняется, очерчивается складками громадного плаща, широко ниспадающего, скрадывая тело существа. Я замечаю, что тьма просачивается сквозь траурный шелк и по испятнанной простыне расползается черная лужа.
- Сомнение и страх, - повторяет Исмаил. - Сомнение уронило Человека вниз, сквозь скорлупы миров он падал и ломал свои крылья, сгорал в плотных слоях нижних миров и выпал лишь прахом на проклятый край... Прахом, который здесь подобен золоту, сверканию звезд, но который - лишь жалкие и отвратительные остатки великой истины. И что же делать?
- Он все может! - закричал паршивец. - Он все может!
Исмаил поднялся, вырос до потолка, согнулся, сломался, приближаясь жутким лицом к паршивцу:
- Кто все может, мой крошечный друг? - вкрадчиво произносит он и сквозь слова веет такой стужей, что паршивец начинает трястись в невозможном ознобе, он просто разъезжается, расплескивается в разные стороны. - Может быть, это ты все можешь? Ведь я хорошо вижу палку с крючком... Так кто из вас скакун, а кто - наездник?
Шкура на операторе пучится жуткими узлами гнойников, лицо мнется расплавленным целлулоидом:
- У нас договор, - сипит слипающийся рот, губы паршивца еще каким-то чудом раздвигаются и между ними провисает тягучие нити. - У... на... пере... луна...
- Остановись. Не надо.
Исмаил усаживается в кресло и брезгливо подбирает полы плаща.
- Я слушаю, - предупреждает он.
- Всех можно спасти.
Зубы клацают.
- Всех? - Исмаил разбрасывает руки, раздвигает бездонную ширму. - Видишь этот город? Город, набитый големами и самодвижущимися гробами?! Сгущение порока и сомнения?! Сборище прямоходящих зверей, мнящих себя людьми! И ты хочешь их спасти? Всех этих малых существ с плоской злобной завистью-ненавистью?! Эту нечисть - недоразвитую, самовлюбленную, несостоятельную, уродливую, которая не терпит и ненавидит все глубокое, истинное и величественное?!
Мне тоже становится холодно. Теперь моя очередь. Чувствовать разгорающийся внутри огонь, как он растекается по жилам, с каждым ударом сердца достигая скрытых глубин. Как будто глотает громадный, отвратно пахнущий цветок с тонкими, поросшими миллионами крохотных зубов лепестками... Краповая лихорадка застилает глаза и проникает, обрушивается в пустоту выскобленной головы могучими водопадами. Тело теряет очертания, все перепутано, переплавлено в тигле злобного удивления.
- Спасти, или, еще хуже, оставить в покое? - шепчет мне на ухо. - Мыслящий тростник созрел, хозяин, и пора собирать урожай...
Исмаил сдергивает измятое покрывало душной комнаты, впускает предутреннюю морось. Солнца еще нет, но в воздухе уже попахивает движением утомленных тел, беспокойными снами и навязчивыми кошмарами, в которых звенят надоедливые будильники, возникают немыслимые препятствия, из-за которых приходится быстрее шевелить ногами и по много раз за ночь опаздывать на работу. Кое-где в домах включается свет и выцветшие желтые потоки вырисовывают на мокром асфальте пантомиму теневого театра. В отдалении хлопает дверь и в тишине гулко раздается твердая поступь раннего бегуна. Его размытая фигура приближается, раздается вширь и ввысь, упорное движение рождает свежую волну, пронизанную запахами дождя и влажными, тонкими искрами, которые касаются разгоряченной кожи щек. И где-то на пределе свободы, пустоты, отчуждения старый жук заводит старую песню, шевелит хитиновой броней, выпуская подкрылки, взмывает в вязкость провисшего неба, нелепым снарядом направляясь навстречу человеку. Тот, не сбиваясь с ритма, удивленно крутит головой, пока черные серпы не сходятся на белизне его шеи. Щелчок и обезглавленное тело еще почему-то делает пару шагов, руки плавно, словно в танце, расходятся в стороны, безнадежно сохраняя равновесие, посреди опустевших плеч бьет фонтан и бегун утыкается в асфальт, сливается с тьмой и влагой.
- И создал Бог человека, - сказал Исмаил, склоняясь над жертвой и втискивая патроны в узкую глотку ружья. - Что бы это значило? Какого человека? Зачем - человека? Голема? Свет? Или только путь к нему?
Он трогает пальцем темноту и прикасается кончиком языка.
- Кровь... Обычная кровь...
- Ты убил его!
- Нет, - Исмаил усмехается. - Я лишь направил его.