— Ты по-польски кговоришь! Ты — русский воин, а! Какой ты воин, хотишь ты знать?..— разошелся горбун, явно под хмельком, одетый по-городскому и в картузе, обшитом по-московски, и наступал на солдата, который беседовал по-польски с молоденькой девушкой и энергично не разрешил горбуну подойти без очереди к кассе.
— А кому какое дело, как я говорю?.. Ну-ка марш в хвост! — тихо, но властно и сердито огрызнулся солдат.
— Кгосподин жандарм! Кгосподин жандарм!
Лявон купил билет, сдал корзину и направился к книжному киоску. В киоске продавалось много книг, журналов и газет, но белорусского ничего не было. На всякий случай он спросил у барышни, нет ли в продаже «Нашай нівы». Барышня посмотрела на него, нагнулась под столик, покопалась там и вытащила несколько старых, выпущенных месяц и более назад, запыленных сверху номеров «Нашай нівы», и когда Лявон уже расплачивался за них, она улыбнулась то ли насмешливо, то ли сочувственно и сказала по-белорусски: «Спасибо»... Лявон глянул на нее и горько улыбнулся, не сумев сделать свое лицо более веселым. Но ее внимание было уже занято другими покупателями...
Послышался шум, зазвенел звонок, а потом неожиданно запыхтел, засипел могучий паровоз. Вокзальный служащий в жупане с нашитыми желтыми лентами вразвалку прошел из конца в конец по перрону и гнусаво пропел:
— Пе-е-ервый звоно-о-ок... Менск, Борисов, О-о-орша!..
Лявон пошел на платформу. «Из городского омута — в родную хату»,— снова почувствовал всем своим существом и с тяжелым, горестным чувством поднялся по ступенькам в свой вагон.
Когда поезд тронулся, он прилег на скамье, но уснуть так и не смог. Ритмично, беспрерывно стучали колеса и тихо укачивали. Лежал, закрыв глаза, и ничего не хотел. Город остался позади. Не режут больше уши его грохот и шум. И хорошо.
Поезд гремел и гремел в прохладной ночной темени, сыпал искорками и пускал дым, мчал и мчал. Вокруг, же спала природа, отдыхая после ясного солнечного дня.
4
ПРИЕХАЛ
Сам он приехал, а багаж его еще не пришел. «Видно, на пересадке задержался»,— сказали ему небрежно в багажной камере.
Что ж, надо ждать, когда придет другой поезд с той стороны. Это много времени, но зато можно, хотя и скучно, походить по станции, поглядеть, подумать и успокоить слишком расходившиеся нервы... Или еще больше расшевелить их.
***
Станция, как и вся железная дорога, смотрится в нашем крае куском какой-то чужой страны, лишь чуть-чуть связанной с нами службой или работой наших простых людей: сцепщиков, стрелочников, даже поденщиков и поденщиц, которые ходят поправлять полотно дороги.
Станция в нашем краю — маленькое окошко из какой-то другой, более светлой и богатой жизни.
И на станцию, как на окно мухи, ползли крестьяне, когда им очень докучали свои убогие хаты, а срочной работы не было.
Они шли подивиться на вагоны международных компаний, построенные по последнему слову техники. Они шли подивиться на счастливых людей, которые всё куда-то едут и всегда имеют деньги на билет и на вкусную еду и выпивку в буфете.
А стоя и поглядывая, как нищие у порога, гомонили они об этом панском и машинном мире то с нарочитым, неискренним восхищением, то с беспричинной, казалось бы, и очень злой руганью.
И когда уже паровоз, громко рявкнув, скрывался вдали, любили они подчас, в форме красивого словесного отступления, поиздеваться над убогостью своего родного мира. А потом, если был праздник и было на что, любили они выпить, чтоб веселее было тащиться опять туда, где техника и вся жизнь не стоили и гроша...
Полустанок этот — маленький, грязный и пьяный полустанок. Когда гостей много, обдаст он вас тяжелым духом, мужицким гомоном и простудным сквозняком от неплотных дверей.
В углу здесь — большой и блестящий, как в церкви, образ, и каждую субботу по вечерам приезжал сюда поп из ближайшего села, правил молебен, горели бедные желтые и потолще белые свечки, а в воскресенье на скамьях и возле скамей и просто на полу валялись пьяные люди, мужчины, а иногда и женщины, в грязной и рваной одежде. И было там в то время тому, кто не выпил, очень тяжко и мерзко.
Возле буфета люди в черном пили пиво и закусывали с тарелочки и с вилкою. Изредка туда подходили и мужики. Изредка — потому как дорого, лучше напиться в монопольке, где-нибудь за углом глухого дома, а сюда прийти и смотреть. И когда они выпивали в буфете несколько рюмок водки, то ничем не закусывали. Вокруг стоял хриплый глухой гомон, хмельной шум. Суетилась буфетница. И, прикидываясь, жаловалась людям в черном, что она никак не может уследить, чтоб мужики чего-нибудь да не стащили из-под рук. Но тащили у нее очень редко и неизвестно какие люди.