Так всегда и жили здесь унылая забитость и крикливая пустота, а за ними вслед шла чуть притаенная, но неизбежная нервотрепка.
***
Было уже пополудни, когда пришел второй поезд, и ему выдали багаж — небольшую корзину, не взятую с собою в вагон только из-за идеалистического взгляда на дела и слабого знания различных возможностей в дороге.
В зале 1-го и 2-го классов уже было пусто. Посмотревшись в пыльное зеркало на стене, Лявон с неудовольствием отвернулся, постоял и вышел на крыльцо нанять подводу. Там у забора было несколько чьих-то лошадей. Ходили и всякие люди. Возницы жадно поглядывали на скрипучие наружные двери и дружно подступали к каждому, кто, выходя, выглядел пассажиром, подступали и лезли с кнутами в руках, в длинных потертых подобиях пальто, хорошо защищавших их от солнца и ветра, от пыли и дождя; у некоторых пальто эти были подпоясаны еще поясами, словно тряпками. Они подступали, и толкались, и ссорились, и кричали:
— Панич, панич! Куда вам следуит?
— Ну сто, поедим, паницок?
— Хур, хур! На Телепеничи? Ну едем, ну!
— Я могу подвезти вас выгоднее, если недалеко,— набивался какой-то ни деревенский, ни местечковый дядька, такой скромненький и покладистый с виду, но с десятком мужицких чертей под этой нарочитой покладистостью. И Лявон уже знал, что всегда приятнее ехать с ломовым извозчиком, чем с мужиком, который оторвался от земли и хозяйства, не пристал в городе к фабрике и стал промышленным дьяволом на бедной станции.
Он договорился с пожилым и молчаливым извозчиком-евреем, похожим с лица на крестьянина-хлебопашца, и наконец-то поехал.
Когда подвода тронулась, загремев от вокзала по мостовой, гнет тоски, однако ж, так и сжал его сердце.
Но вот услышал, что играют на гармонике... И поют. Это как раз был какой-то праздник накануне воскресенья, два дня праздников, и самое время, когда рабочая молодежь, со станции и близкая к станции, гуляет здесь по улицам, щелкает семечки и ухаживает. И ему от той игры и от тех ухаживаний вдруг и очень-очень захотелось развеселиться, забыть о тоске, пройтись по улице, обнявшись с девчатами, и поболтать с ними о пустяках, зная, что все будет хорошо, что не осудят и не опорочат, а откроют свое сердце простой дружеской лаской. А что на свете может быть лучше дружеской девичьей ласки? Любовь требует мук и неволи и выпивается, как чарка хмеля,— дружба с девушкой дает радость и приятный покой. «Так что ж,— с горечью подумал он,— если мы, оторванные от родной нивы панской культурой, можем только в мыслях умиляться гармоникой и частушками, желанием пройтись по улице, обнявшись, и в пыльных сапогах и в белом жупане, и петь, как там, как вот они...» Так что ж, если та культурность в нем не позволила ему даже пошутить с девчатами, проезжая мимо, если они смотрели на него и посмеивались. Он только искоса глянул на них и молча проехал мимо, как пан. А невдалеке парни-гуляки весело пели под пиликанье гармоники:
Колькі богу ні маліўся,
А ў святыя не папаў,—
Колькі з мілай ні вадзіўся,
Ані раз не цалаваў...
И песня эта пробудила в нем образ его отношений с любимой девчиной. «Так ни разу не целовал»,— сердясь на нее и на самого себя подумал он, когда песня так просто назвала все вещи.
И еще больше захотелось ему поскорее выбраться из тесной улицы на вольный простор, поскорее окунуться во все, что есть в поле: печальную тишину, безмятежность и свежесть.
***
Однако же потом Лявона очень измучила эта долгая и в общем-то тоскливая дорога на жесткой и тряской Ломовой телеге и в докучливом мраке с вечера до поздней ночи, и на студено-росистой утренней заре, и пыльным да ветреным днем.
После короткой сонной остановки в грязном местечковом заезде, на твердом клопином диванчике, болела голова И когда к вечеру, на следующий день, уже подъезжали к темнолесскому полю, Лявон был тревожно рад, увидев все свое родное, и уже не шевелился в ожидании, что теперь-то отдохнут его разбитые, измученные кости.
При выезде из леса деревни еще не видать, ведь стоит она в низине, по обе стороны канавы. Торчат лишь кровли с двумя-тремя трубами и купы деревьев. Только поднявшись на ближайший холм можно увидеть перед собою хмурые, тихие гумна, обгорелые бани и сонные хатки.
«Под родным небом... Примите же меня, стены милые, своего волочебника неудачного!»
Сердце заныло от убожества родного угла и от ожидания встречи с родными.