Их удивляет, что я хожу в сером крестьянском жупане. Их удивляет, что по утрам, когда они приходят за инструментами идти в поле, я здороваюсь с ними за руку.
Мой землемер имел смелость цинично заметить мне: «Не смешите вы добрых людей... С ручкой не подходите и серых жупанов не надевайте, а то перестанут вас бояться и еще когда-нибудь, не разобравшись, поприветствуют камнем по голове...» Как тебе это нравится?
Живется неинтересно. Даже газет почти не видим. Землемер мой, правда, их не выписывает и не читает... Нет книг и нет времени их читать. Нельзя даже съездить в Вильню хотя бы на денек. Но завтра собираюсь сходить в местечко на почту... Дело в том, что пришла официальная бумага от губернского землемера с сообщением, что отсрочки от воинской повинности землемерам давать больше не будут... Таким образом, на лето мне придется выбирать: или высшая школа с отсрочкой, или солдатчина на протяжении двух лет... Загубить целых два года! Ты подумай только. Как же мне подготовиться в университет, если работать мы здесь будем до снега, а весною, как только сойдет снег, опять надо выезжать в поле. Тут готовиться невозможно — я был очень наивен, когда думал об этом. Какая тоска!
Вот и решил сегодня же написать в Москву, в народный университет имени Шанявского. Спрошу, можно ли поступить туда без аттестата зрелости и дают ли там отсрочку от воинской повинности. Заодно пишу и тебе, хотя ты не стоишь этого, потому что сам ни слова не написал мне...
***
Между прочим, вот разговор, который только что произошел у меня с моим патроном (так я называю своего землемера).
Я решительно заявил ему, что сегодня больше работать не намерен, буду писать письма, а завтра, в воскресенье, тоже не выйду на работу, хотя бы меня озолотили «сдельной оплатой», а пойду в местечко на почту, отнесу письма, куплю газеты, погуляю...
Я думал, удивлю его своей забастовкой, ждал возражений. А он сказал мне совсем иное.
— Полдня писать письма! Не иначе, хотите иссушить свою барышню бесконечным таким письмом,— пошутил он и улыбнулся. Затем подумал и продолжал: — Гм, елки-палки! Зачем же вам ходить пешком, гулять в поле? Да любой мужик с большой охотой запряжет вам лошадь, хвост трубой ей закрутит и отвезет вас, куда пожелаете, и еще напоит в местечке... Только без ног не возвращайтесь.
— Нет, я пешком пойду,— заявляю я решительно.
— И в своем сером жупане?
— И в своем сером жупане.
— Ну и чудак!
— Такой же, как и все чудаки.
— Может быть, но такого впервые вижу.
— Когда-нибудь увидите и других.
— Разве только после второй революции.
— Не будьте так уверены, что ее не будет.
— По мне пусть она будет хоть завтра, я был землемером, землемером и останусь. А вот за вас тревожусь: как бы не сесть вам без поры в дырявую калошу.
— А что я такое делаю?
— По правде говоря, ни черта вы не делаете, только нервничаете, бог знает чего.
— А вы что делаете?
— Что я делаю? Ого-го! Важное государственное дело, сударь мой! Столыпинские хуторки... Это вам не фунт изюму... Однако довольно нам этой философии, палки зеленые! Садитесь лучше обедать, выпейте чарочку, съешьте бараньего окорока и отправляйтесь-ка к девчатам побаловаться. Вот и будете настоящим мужчиной и землемером, а не чудаком в сером жупане...
Такие разговоры мы вели с ним довольно часто.
А вообще землемер этот забулдыга, пьяница и старый бабник. Он совершенно безразличен к крестьянскому горю, да и ко всему на свете, кроме выпивки и баламутства с девчатами. Работаем мы и в будни, и в праздники, нагоняем «сдельную оплату», однако работа у него идет вяло и неспоро и подвигается вперед очень медленно.
Каждый день с раннего утра до позднего вечера мы либо таскаемся по полям с инструментами — и в зной, и в самое дорогое крестьянское летнее время; либо пытаемся мирить хозяев, выслушиваем их споры и ругань, либо же камеральная работа, медленная, тяжелая и все равно бессмысленная, потому что ни земли, ни справедливого землеустройства она не дает и дать не может. Необычайно трудно, просто невозможно спроектировать тут что-нибудь такое, чтобы каждому хуторянину было хорошо.
Заедает тоска, дорогой ты мой. Сам не знаю, как быть дальше. Разве что сбежать куда-нибудь?
Пиши мне, развесели хоть немного...
Твой Л. 3.
8/VII. 1913 г.
Деревня Радзивилишки.
Здорово, здорово, молчаливый товарищ!
Я тебе пишу, а ты молчишь. Вот уже около двух недель живу я здесь, словно в какой-то ссылке, в чужом и враждебном краю, без выхода, без выезда и с каждодневными неприятностями.