Пожар увидели уже с улицы, когда вся горница была в огне. Пламя распространялось быстро. Люди спаслись, но дом сгорел.
На другой день в городе только и говорили, что о вчерашнем скандале с гейшею да о пожаре. Бенгальский сдержал слово и никому не сказал, что гейшею был наряжен мальчик.
А Саша еще ночью, переодевшись у Рутиловых и обратившись опять в простого, босого мальчика, убежал домой, влез в окно и спокойно уснул. В городе, кишащем сплетнями, в городе, где все обо всех знали, ночное Сашино похождение так и осталось тайною. Надолго, конечно, не навсегда.
XXXI
Екатерина Ивановна Пыльникова, Сашина тетка и воспитательница, сразу получила два письма о Саше: от директора и от Коковкиной. Эти письма страшно встревожили ее. В осеннюю распутицу, бросив все свои дела, поспешно выехала она из деревни в наш город. Саша встретил тетю с радостью, – он любил ее. Тетя везла большую на него в своем сердце грозу. Но он так радостно бросился ей на шею, так расцеловал ее руки, что она не нашла в первую минуту строгого тона.
– Милая тетичка, какая ты добрая, что приехала! – говорил Саша и радостно глядел на ее полное, румяное лицо с добрыми ямочками на щеках и с деловито-строгими карими глазами.
– Погоди радоваться, еще я тебя приструню, – неопределенным голосом сказала тетя.
– Это ничего, – беспечно сказал Саша, – приструнь, было бы только за что, а все же ты меня ужасти как обрадовала.
– Ужасти! – повторила тетя недовольным голосом, – вот про тебя ужасти я узнала.
Саша поднял брови и посмотрел на тетю невинными, непонимающими глазами. Он пожаловался:
– Тут учитель один, Передонов, придумал, будто я – девочка, привязался ко мне, а потом директор мне голову намылил, зачем я с барышнями Рутиловыми познакомился. Точно я к ним воровать хожу. А какое им дело?
“Совсем тот же ребенок, что и был, – в недоумении думала тетя. – Или уж он так испорчен, что обманывает даже лицом?”
Она затворилась с Коковкиной и долго беседовала с нею. Вышла от нее печальная. Потом поехала к директору. Вернулась совсем расстроенная. Обрушились на Сашу тяжелые тетины упреки. Саша плакал, но уверял с жаром, что все это – выдумки, что никаких вольностей с барышнями он себе никогда не позволял. Тетя не верила. Бранила, бранила, заплакала, погрозила высечь Сашу, больно высечь, сейчас же, сегодня же, вот только еще сперва увидит этих девиц. Саша рыдал и продолжал уверять, что ровно ничего худого не было, что все это ужасно преувеличено и сочинено.
Тетя, сердитая, заплаканная, отправилась к Рутиловым.
Ожидая в гостиной у Рутиловых, Екатерина Ивановна волновалась. Ей хотелось сразу обрушиться на сестер с самыми жестокими упреками, и уже укоризненные, злые слова были у нее готовы, – но мирная, красивая их гостиная внушала ей, мимо ее желаний, спокойные мысли и утишала ее досаду. Начатое и оставленное здесь вышиванье, кипсеки, гравюры на стенах, тщательно выхоженные растения у окон, и нигде нет пыли, и еще какое-то особое настроение семейственности, нечто такое, чего не бывает в непорядочных домах и что всегда оценивается хозяйками, – неужели в этой обстановке могло совершиться какое-то обольщение ее скромного мальчика заботливыми молодыми хозяйками этой гостиной? Какими-то ужасно нелепыми показались Екатерине Ивановне все те предположения, которые она читала и слушала о Саше, и, наоборот, такими правдоподобными представлялись ей Сашины объяснения о том, что он делал у девиц Рутиловых: читали, разговаривали, шутили, смеялись, играли, хотели домашний спектакль устроить, да Ольга Васильевна не позволила.
А три сестры порядком струхнули. Они еще не знали, осталось ли тайною Сашино ряженье. Но их ведь было трое, и все они дружно одна за другую. Это сделало их более храбрыми. Они все три собрались у Людмилы и шопотом совещались. Валерия сказала:
– Надо же итти к ней, – невежливо. Ждет.
– Ничего, пусть простынет немного, – беспечно ответила Дарья, – а то она уж очень сердито на нас напустится.
Все сестры надушились сладко-влажным клематитом, – вышли спокойные, веселые, миловидные, нарядные, как всегда, наполнили гостиную своим милым лепетом, приветливостью и веселостью. Екатерина Ивановна была сразу очарована их милым и приличным видом. Нашли распутниц! – подумала она досадливо о гимназических педагогах. А потом подумала, что они, может быть, напускают на себя скромный вид. Решилась не поддаваться их чарам.
– Простите, сударыни, мне надо с вами серьезно объясниться, – сказала она, стараясь придать своему голосу деловитую сухость.
Сестры ее усаживали и весело болтали.
– Которая же из вас? – нерешительно начала Екатерина Ивановна.
Людмила сказала весело и с таким видом, как будто она, любезная хозяйка, выводит из затруднения гостью:
– Это все больше я с вашим племянничком возилась. У нас с ним оказались во многом одинаковые взгляды и вкусы.
– Он очень милый мальчик, ваш племянник, – сказала Дарья, словно уверенная, что ее похвала осчастливит гостью.
– Право, милый, и такой забавливый, – сказала Людмила.
Екатерина Ивановна чувствовала себя все более неловко. Она вдруг поняла, что у нее нет никаких значительных поводов к упрекам. И уже она начала на это сердиться, и последние Людмилины слова дали ей возможность высказать свою досаду. Она заговорила сердито:
– Вам забава, а ему. .
Но Дарья перебила ее и сказала сочувствующим голосом:
– Ах, уж мы видим, что до вас дошли эти глупые Передоновские выдумки. Но ведь вы знаете, он – совсем сумасшедший. Его директор и в гимназию не пускает. Только ждут психиатра для освидетельствования, и тогда его выставят из гимназии.
– Но позвольте, – перебила ее в свою очередь Екатерина Ивановна, все более раздражаясь, – меня интересует не этот учитель, а мой племянник. Я слышала, что вы, – извините, пожалуйста, – его развращаете.
И, бросивши сгоряча сестрам это решительное слово, Екатерина Ивановна сразу же подумала, что она зашла слишком далеко. Сестры переглянулись с видом столь хорошо разыгранного недоумения и возмущения, что и не одна только Екатерина Ивановна была бы обманута, – покраснели, воскликнули все разам:
– Вот мило!
– Ужасно!
– Новости!
– Сударыня, – холодно сказала Дарья, – вы совсем не выбираете выражений. Прежде чем говорить грубые слова, надо узнать, насколько они уместны.
– Ах, это так понятно! – живо заговорила Людмила с видом обиженной, но простившей свою обиду милой девицы, – он же вам не чужой. Конечно, вас не могут не волновать все эти глупые сплетни. Нам и со стороны было его жалко, потому мы его и приласкали. А в нашем городе сейчас из всего сделают преступление. Здесь, если бы вы знали, такие ужасные, ужасные люди!
– Ужасные люди! – тихо повторила Валерия звонким, хрупким голосом, и вся дрогнула, словно прикоснулась к чему-то нечистому.