Я бы с радостью ему поверил, вот только глаза у него красные и блестящие, а голос слегка надломленный. В детстве Толстяк Гав и Майки были лучшими друзьями, пока все не пошло к чертям. До несчастного случая. Это стало ржавым гвоздем в крышке гниющего и рассыхающегося гроба их дружбы.
— Ко мне приходили из полиции, — говорю я. — Я — последний, с кем Майки виделся в ту ночь.
— Но это же не ты толкнул его в реку?
Я не улыбаюсь, хотя это вроде как шутка. Гав смотрит на меня, и его лицо темнеет.
— Это ведь был несчастный случай, Эд?
— Вероятно.
— Вероятно?
— Когда его вытащили из реки, кое-что нашли у него в кармане.
Я оглядываю парк. Людей не очень много. Вдоль реки прогуливается какой-то одинокий собачник.
Я достаю письмо и протягиваю ему.
— Вот это, — говорю я.
Гав наклоняется. Я жду. У него всегда здорово получалось прикидываться равнодушным, даже в детстве. Он умел лгать почти так же хорошо, как Майки. И я чувствую, как сейчас он борется с желанием солгать снова.
— Знакомо выглядит, правда?
Он кивает и наконец произносит взвешенным тоном:
— Да уж. Я тоже такое получил. И Хоппо.
— Хоппо?
Минутка, чтобы переварить новость. Чувствую знакомое детское негодование от того, что они от меня это скрыли. Как будто я оказался аутсайдером.
— Почему вы ничего мне не сказали? — спрашиваю я.
— Мы оба подумали, что это просто чья-то идиотская шутка. А ты?
— То же самое, наверное. — Пауза. — Но сейчас уже нет. Майки ведь умер.
— Отличная кульминация.
Гав лезет в бумажный пакет, достает желатиновую бутылочку колы и кладет в рот.
Несколько секунд я оценивающе смотрю на него.
— Почему ты так ненавидишь Майки?
Он издает короткий лающий смешок.
— Тебе и впрямь непонятно?
— Значит, все дело только в этом? В том несчастном случае?
— Неплохая причина, не так ли?
Он прав. Вот только в эту секунду у меня возникает отчетливое ощущение, что он что-то скрывает. Я лезу в карман и достаю нераспечатанную пачку «Мальборо Лайтс».
Гав смотрит на меня:
— Когда ты снова начал курить?
— Я еще не начал.
— Угостишь?
— Шутишь?
У него почти получается улыбнуться в ответ.
Я открываю пачку и достаю две сигареты.
— Я думал, ты бросил. Тоже.
— Да. Отличный день для того, чтобы нарушить данное слово.
Я протягиваю ему сигарету. Подкуриваю свою и передаю ему зажигалку. Первая же затяжка вызывает у меня головокружение и тошноту. Но, черт возьми, это восхитительно.
Гав выдыхает дым.
— Черт. Эта хреновина на вкус как дерьмо. — Он поглядывает на меня. — Но потрясающее дерьмо, старина.
Мы оба усмехаемся.
— Итак, — говорю я, — раз уж мы нарушаем все данные себе обещания, может, поговорим о Майки?
Он опускает взгляд, и его улыбка тускнеет.
— Ты знаешь о том, что случилось в ту ночь? — Он взмахивает сигаретой. — Идиотский вопрос. Конечно, ты знаешь.
— Знаю то, что мне сказали, — говорю я. — Меня там не было.
Он хмурится, похоже, пытаясь вспомнить.
— Нет, не было. Ты учился, кажется. В ту ночь Майки был за рулем. Как всегда. Ты же знаешь, как он любил свой «пежо».
— Носился с ним, как помешанный.
— Ага. И поэтому никогда не пил. Он всегда предпочитал сесть за руль. А я предпочитал нажраться.
— Мы были детьми. Все дети такие.
Кроме меня. Не совсем. Во всяком случае, не тогда. Конечно, с тех пор я более чем наверстал все упущенное.
— Тогда, на вечеринке, я реально нажрался. Просто в хлам. Как идиот. И когда я начал блевать дальше, чем видел, Тина и Рич захотели, чтобы я свалил оттуда, и уговорили Майки отвезти меня домой.
— Но Майки тоже пил?
— Возможно. Я не помню, чтобы он пил. Хотя я почти ничего не помню о том, что происходило той ночью.
— Его проверяли на алкоголь? Он был пьян?
Он кивает:
— Да. Вот только мне он сказал, что ему подсыпали что-то в питье.
— Когда он тебе об этом сказал?
— Он пришел навестить меня в больнице. Даже не попытался извиниться, все говорил о том, что это не его вина. Кто-то подлил ему алкоголя в напиток, бла-бла-бла, если бы я не нажрался, ему бы не пришлось везти меня домой.
Типичный Майки. Всегда старается спихнуть вину на другого.
— Понимаю, почему ты до сих пор так его ненавидишь.
— Я не ненавижу его.
Я смотрю на него, моя рука с сигаретой замирает на полпути ко рту.
— Ненавидел раньше, — поправляется он. — И очень долго. Хотел винить. Но не мог.