Наконец она говорит:
— Джерри вынудил меня приехать. Я ему все рассказала. И, признаюсь честно, мне стало легче. Он помог мне понять, что я должна была открыться Никки.
— Что ты имеешь в виду?
Она печально улыбается:
— Я всегда говорила тебе: никогда ни о чем не жалей. Если ты принял какое-то решение, значит, в тот момент оно казалось тебе самым правильным. Даже если потом окажется, что оно было наихудшим.
— Ты говорила, что никогда не нужно оглядываться назад.
— Да. Но это проще сказать, чем сделать.
Я жду, что будет дальше. Мама вздыхает:
— Ханна Томас была… очень уязвимой девочкой. Легко поддавалась внушению. Всегда нуждалась в образце и кумире. К сожалению, именно его она и нашла.
— Ты про отца Мартина?
Она кивает.
— Однажды она пришла ко мне…
— Я помню тот вечер.
— Правда?
— Я видел вас в гостиной.
— Она должна была прийти ко мне в клинику. Мне следовало настоять на этом, но она, бедняжка, так расстроилась, ей не с кем было поговорить, и я разрешила ей войти. Заварила ей чай и…
— Даже несмотря на то, что она принимала участие в протестах?
— Я врач. Врачи никого не осуждают. Она была на четвертом месяце. И очень боялась признаться во всем отцу. Ей исполнилось всего шестнадцать лет.
— Она хотела оставить ребенка?
— Она сама не знала, чего хочет. Она была… просто девочкой. Маленькой девочкой.
— И что ты ей сказала?
— То же, что говорила каждой женщине, которая приходила ко мне. Описала ей все варианты. Ну и, конечно, спросила, как к этому отнесется отец ребенка.
— А что она ответила?
— Сначала она не желала признаваться, кто он. Но в итоге все равно призналась. Говорила о том, что они с отцом Мартином любят друг друга, но церковь против их отношений. — Мама встряхивает головой. — Я дала ей лучший совет, на который была способна, и от меня она ушла, чуть успокоившись. Но признаюсь: я сама разнервничалась и не могла с собой договориться. А потом были эти похороны, и ее отец начал обвинять Шона Купера в том, что он ее изнасиловал…
— Но ты ведь знала правду!
— Да. Но что я могла сделать? Не выдавать же мне Ханну.
— А папе ты сказала?
Она кивает:
— Он знал, что она приходила ко мне. И в тот же вечер я ему все рассказала. Он хотел пойти в полицию, в церковь и разоблачить отца Мартина, но я убедила его сохранить это в тайне.
— Но он не смог, не так ли?
— Не смог. Когда нам разбили окно кирпичом, он страшно разозлился. Мы поссорились…
— Я вас слышал. Папа ушел и напился…
Конец истории я знал, но все же позволил маме закончить.
— Той ночью в пабе были отец Ханны и какие-то его дружки. А твой отец, он… ну… напился и был так зол…
— Он сказал им, что отец Мартин…
Мама снова кивает:
— Пойми, он не мог предугадать, что потом произойдет. Не знал, что они сделают с отцом Мартином. Они ворвались в церковь и избили его.
— Понятно.
Гав тоже не знал, к чему приведет кража велосипеда Шона. И я не знал, когда оставил то кольцо в доме мистера Хэллорана.
— Но почему ты потом ничего не сказала, мама? Почему папа ничего не сказал?
— Энди Томас был полицейским. И мы все равно не смогли бы ничего доказать.
— И что, это все? Вы позволили им избежать наказания, и все?
На этот раз она долго молчит, прежде чем ответить:
— Нет, не все. Энди Томас и его дружки были пьяны и жаждали крови. Я не сомневаюсь, что это они избили отца Мартина до полусмерти, но…
— Но…
— Эти жуткие рисунки мелом и порезы на его спине? Мне все еще трудно поверить, что именно они это сделали.
Ангельские крылья. В моей памяти вспыхивает маленькая татуировка на запястье Никки.
«В память об отце».
И еще кое-что. Она сказала мне кое-что прямо перед тем, как уйти, когда я спросил ее о рисунках: «Папа любил эту церковь. Это — единственное, что он по-настоящему любил. А эти рисунки… Кто-то осквернил его святилище. Плевать на то, что его избили. Его убило именно это».
У меня по спине бегут холодные мурашки.
— Это наверняка сделали они. Кто еще мог?
— Да, наверное, — вздыхает она. — Я плохо поступила, Эд. Зря рассказала обо всем твоему отцу. И промолчала о том, кто на самом деле напал на пастора.