Я вижу, как он, все такой же худой, но уже переодетый в новенькую, еще не обмятую гимнастерку и брюки навыпуск, проходит, слегка наклонив голову и близоруко щурясь, вдоль рядов и придирчиво, в последний раз, вчитывается в свои же строки. Губы его шевелятся: он пробует стихи на слух.
Сегодня все держат экзамен — и Володя, и Леня, который с вдохновенно-озабоченным видом уже подбегал к нам с Андрюшей, но, похвалив нас за то, что мы приехали к началу торжества без опоздания («Исправляетесь, друзья-патронники!»), снова убежал, и те, что уже стоят на затянутой кумачом трибуне или возле нее, и даже этот высокий, пожилой, но еще бравый и подвижный человек с крупным, бритым, загорелым лицом, с папироской, намертво зажатой в углу рта, обвешанный фотоаппаратами, — Александр Михайлович Богданов, или просто Михалыч, земляк Володи, столичный мастер фотографии, чьи работы, публиковавшиеся в лучших журналах, были известны всей стране. Здесь, на стройке, он является как бы летописцем. И сейчас, что называется, у финишной ленточки, Михалыч юношески деловит: присядет — щелк! встанет — щелк! немыслимо изогнется и тоже — щелк! щелк! щелк!
Смотрим на трибуну: там уже все начальство. Высокий, седой, в новом кителе с погонами и с медалью на груди — полковник Куринин. Я видел его в день освобождения, знал, какое у него звание, но фамилию услышал лишь недавно от кого-то, кто остался здесь, на возглавляемом им сборном пункте. Тут же, на трибуне, — гости, наши — из военной миссии, из соседних сборных пунктов, и иностранные — американцы, англичане, французы, югославы. Приехали-таки все, даже гордые «бритты»: ну а как же иначе, ведь здесь, в этой земле, лежат и англичане, их соотечественники. Шестьдесят пять тысяч — это ведь округленная цифра, кто тогда нас считал? На деле, может быть, шестьдесят шесть или шестьдесят семь.. Большинство, конечно, наши, из тех, кто был доставлен сюда, в лагерь, на живодерню, с окровавленных полей и болот Украины, с омытого кровавой пеной крымского берега, из спаленных на корню смоленских, минских, брянских и иных лесов.
Да, рождены. Но ведь сказка бывает разная. В одной верх берет Иван-царевич или Георгий Победоносец, в другой — Кощей или Баба Яга… Но, наверно, нет страшнее сказки, чем эта. Только поверят ли в нее те, кто не видел, как это было? Рвы старательно и любовно покрыты дерном, дорожки между ними посыпаны песком, посажены деревца, поставлены тесаные камни со стихами… Постарались строители. Но обнаженные кости и черепа могут дать больше пищи воображению! Какая получилась бы гора, если бы все их сложить воедино? С Казбек? С Эверест?
Полковник Куринин поднимает руку. Музыка умолкает.
— Товарищи! — говорит он. — Начинаем торжественно-траурный митинг, посвященный памяти жертв фашизма и открытию мемориала на территории братского кладбища бывшего лагеря смерти. — Полковник делает паузу. — Приказываю… — его стариковский тенор слегка дрожит, — ввести в строй главный памятник, со всеми положенными воинскими почестями!
Трое — русский, англичанин и югослав, стоящие у подножия окутанной белым полотнищем громады, упирающейся чуть ли не в самое небо, — тянут на себя веревки, прикрепленные к покрывалу. Ткань медленно сползает, и взору собравшихся предстает сначала светло-серый граненый обелиск, увенчанный красным флажком, затем огромные, примкнутые к трем граням обелиска звезды из красного песчаника, и наконец могучий постамент с наложенными на него литыми эмблемами из бронзы — советским автоматом и каской. В верхней части постамента — мраморные доски с надписями на трех языках: русском, английском и немецком.
И вдруг треск. Воздух разрывают автоматные очереди. Это живые салютуют павшим — в первый и, может быть, в последний раз.
Я смотрю на Андрюшу: по его обожженной, в красных рубцах щеке, катится слеза. Мы плачем. Боже, бывают же такие минуты! Но мы почему-то стыдимся их.
— Послушай, — бормочу я. — Зачем надо было это… по-немецки писать. Их здесь нет. И не будет. Разве они сюда придут?
Андрюша молча кивает своей кудрявой головой. Мне кажется, что он улыбается. Или он знает что-то такое, чего еще не знаю я?..
А гора венков у старого памятника все растет.