— Ну а насчет комнаты ты узнавал?
Андрюша хмурится:
— Узнавал. Говорят, трудно. Город наполовину разбомблен, тысячи людей живут в бункерах.
— А квартиры военных преступников, всякой сволочи? Разве их нельзя отдать людям?
— Можно. Но магистрат их адреса держит в секрете. Я спикировал на чиновника, который ведает жильем. Мнется, собака. Наверное, боится, что прежние господа скоро снова будут в силе. Тогда ему отвечать придется.
От досады я скриплю зубами. Бедная Гизела, как же ей помочь?
Андрюша участливо вздыхает. Говорит, понизив голос:
— Встретил меня в магистрате один писарек, русский, из эмигрантов. Приглашал в гости. Что, если нам съездить к нему?
Я невольно пугаюсь этой мысли. Не хватало, чтобы мы связывались с эмигрантом! Впрочем, чем черт не шутит? Иной раз писарь сильнее бургомистра.
— Поедем, — говорю я, поднимаясь.
…Странное существо в ермолке и клетчатом одеяле, наброшенном на худые плечи, дрожащими руками сует нам под нос свечу и радостно восклицает:
— Прошу, господа, прошу!
Мы идем по узкому темному коридору, натыкаясь на какие-то шкафы, ящики, ночные горшки.
— Осторожнее! — предупреждает старик и, оборачиваясь, шепчет. — Это наша хозяйка, фрау Кро́шке, экономит свет. Страшная скряга!
Минуем с десяток одинаковых дверей, похожих на перевернутые гробы, и останавливаемся.
— Вот моя келья, прошу!
Согнувшись, чтобы не удариться головой о край ниши, входим. В воздухе, пропитанном запахом табака, нафталина и пыли, желтым пятном светится одинокая лампочка.
— Минутку, господа! — суетится старик. — Ради таких гостей я устрою иллюминацию.
Комната на мгновение погружается в темноту, и вдруг под потолком загорается люстра. Старик сбрасывает с себя плед и лезет в шкаф, облачается в потертый черный пиджак.
— Теперь проходите и садитесь! Сюда, к столу.
Мы с трудом протискиваемся в проход между стеной и кроватью и усаживаемся за ветхий столик из красного дерева.
— У нас к вам дело, господин Николаев, — начинает Андрюша, но старик машет рукой. «Потом, после», — говорит он, все же выслушивая. — Мне очень приятно, что вы пришли ко мне, господа. Да что я говорю «господа»! Товарищи — так принято обращаться в вашей стране, и разрешите мне называть вас так… по-свойски, — бледные бескровные губы старика вздрагивают, веки краснеют. Глядя на нас виновато-восторженно, он тянется к нашим погонам, ощупывает их дрожащими пальцами, на которых синеют следы чернил.
— Такие же, такие же, как и раньше… — бормочет он. — Я тоже носил погоны. Штабс-капитан Николаев… Помните, у Куприна в «Поединке»? Я был его двойником — красивый, самоуверенный, косая сажень в плечах… Да, да, женщины заглядывались на меня… А теперь — этот пансион мерзкой фрау Крошке. Мы отдаем ей продуктовые карточки, а она кормит нас хуже, чем свою собачонку… Я не могу даже крикнуть на нее. Кто я — ничтожный писарь, приживалка в чужой стране. Я все потерял здесь — доброе имя, семью… О, зачем, зачем я тогда убежал вместе с Керенским, этим фразером, вороной в павлиньих перьях! Зачем!
Старик подбегает к комоду. Там, среди тряпья, каких-то поломанных вееров и детских игрушек, спрятан альбом с фотографиями. Хозяин с гордостью извлекает его. На одной из фотографий, пожелтевшей, потрескавшейся, изображена группа молодых офицеров, стоящих возле разбитого самолета.
— Смотрите, это мы, в шестнадцатом году. Мы только что сбили немецкий «фарман». Вот я! — Старик показывает на бравую фигуру с белым пятном вместо головы. — Лицо я потом, при Гитлере, стер, чтобы меня не узнали… А вот это — мой однокашник по школе прапорщиков, вы его знаете! — Хозяин называет фамилию известного советского генерала. — Он был умнее меня, он принес свое оружие на службу революции. А я бежал, позорно и глупо бежал!
Мутная капля падает на фотографию. Нам становится жаль старика.
— Так обратитесь в нашу миссию. Может быть, вам разрешат вернуться.
— О, нет! — восклицает старик. — Я мог бы искупить мою вину только кровью! А сейчас, когда ее уже почти нет в этих жилах, — он протягивает к нам руку с бледными, высохшими венами, — я гожусь только для музея. Экспонат, которым будут пугать детей… Нет, нет, таких Родине не нужно!
Он снимает с гвоздя гитару с голубым бантом на грифе:
— Спойте мне что-нибудь наше…
Андрюша берет гитару и начинает петь:
Его звонкий тенорок дребезжит: