Читаю надписи на склепах: землевладелец такой-то, коммерсант такой-то… Неравенство царит и здесь, между покойниками, только богатство и важность бывших «сильных мира сего» здесь олицетворяют массы строительного материала и густота позолоты. Однако и эти, как мы видим, не могли рассчитывать на вечное уважение потомства к их заслугам. Некоторые богатые могилы выглядят давно заброшенными — мрамор склепов облупился, на стеклах толстый слой пыли…
Вернер с рыжим Паулем ушли далеко вперед и стоят у конца тропы, поджидают меня. Спешу присоединиться к ним. Интересуюсь, почему венок до сих пор у Вернера: разве он не нашел того, чью память собирался почтить? «Того — нет, — отвечает немец, — есть — т е, и тоже ваши соотечественники. Их много, больше полутора тысяч. — И вопросительно смотрит на Пауля. — Наверно, столько же, сколько здесь всего горожан, умерших за сто с лишним лет, да?» Пауль согласно трясет головой.
Только тут я замечаю, что впереди, за густыми зарослями акации, виднеется еще одно кладбище, как бы продолжающее первое. Но между ними нет ничего общего, кроме разве дорожек, выложенных каменными плитами.
Всем своим видом оно вызывало какое-то пугающее, неизъяснимо скорбное чувство. Так же, как и в Штукенброке, здесь тянулись ряды могил, прикрытые одинаковыми серыми плитами. Но в Штукенброке, где работы по благоустройству велись уже больше десяти лет и человеческий труд и старание сделали все для того, чтобы последнее прибежище несчастных, замордованных на чужбине жертв войны выглядело пристойно и даже, если так можно выразиться, эстетично, то здесь, где кладбище, судя по всему, до недавних пор было забытым и заброшенным, этих могил лишь едва коснулась заботливая рука.
Впрочем, кто-то поработал и здесь. В центре кладбища возвышается памятник. Он много меньше, чем в Штукенброке, — в полтора, от силы в два человеческих роста и не так хорошо выполнен. Замысел его прост — трехгранный обелиск из серого камня, увенчанный большой, тоже каменной, пятиконечной звездой. На доске написано: «Здесь покоится прах 1736 русских жертв войны». Чуть пониже дата: «1945 год».
«Все ясно, о каких еще тайнах могла идти речь», — решаю я и оглядываюсь на немцев. Те готовятся к возложению венка — распрямляют примятые в багажнике цветы, прикрепляют ленты. Стыд иглой колет в сердце: ведь это же я прежде всех должен был позаботиться о венке! Но Вернер, оказывается, и это предусмотрел. На одной из лент — немецкая надпись, на другой — русская.
Пауль старательно обметает веткой постамент обелиска, и мы с Вернером укладываем венок, разглаживаем ленты. Затем стоим с минуту молча — все трое.
После того как скромная церемония закончена, снова оглядываю кладбище. Оно кажется каким-то очень уж серым, может быть, из-за однотонности господствующего здесь камня, не смягченного другими, утепляющими, красками.
Словно догадавшись, о чем я думаю, Пауль показывает мне на выглядывающие кое-где из песка крошечные елочки. «Это только первая посадка, — поясняет он, осторожно прикасаясь большой загорелой рукой к неокрепшим деревцам. — Всей семьей сажали, и еще будем». Вернер одобрительно похлопывает парня по плечу. «Если он взялся — сделает». Паулю приятна эта похвала: у сдержанного Вернера ее заслужить не просто. И польщенный активист перечисляет другие свои труды — выстелили плитами дорожки, привели в порядок площадку вокруг памятника, подновили надпись. «Видите, какая стала отчетливая. — Он даже отходит на несколько шагов. — Все можно прочитать. А ведь сначала мы едва разобрали».
Что ж, значит, мы ошиблись, считая, что н а ш памятник — единственный и неповторимый в своем роде! Ведь Бохольт был освобожден на несколько дней раньше Штукенброка!
Пауль, который, вероятно, тогда еще и не родился, тем не менее подтверждает солидно, растопыривая пальцы: на восемь дней.
Конечно же, и в этом лагере были свои умельцы — художники, архитекторы, гранильщики камня. Они построили этот памятник, сделали надписи — только они! Вернер кивает головой, однако в глазах у него сомнение.
— Я тоже так думал, когда узнал об этом от Пауля, — тихо говорит он. — Но потом у меня возникли вопросы, которые я пока еще не могу разрешить.
Невольно улыбаюсь: какие же могут быть здесь «тайны». Право, за их разгадкой мне не стоило бы ехать сюда. Дотошность немца мне кажется смешной.