Когда они вошли в палату, адвокат Ривоццини перестал вышагивать от окна к умывальнику и обратно. Должно быть, он страдал навязчивым желанием двигаться, потому что эта часть линолеума, закрывавшего пол, была заметно стерта.
Адвокат носил короткую острую бородку, очень аккуратную, и на вид ему можно было дать лет на десять меньше его шестидесяти. Он посмотрел на Аликино с некоторой озабоченностью и настороженностью.
— Не беспокойтесь, это друг, — объяснил ему врач.
— Чей друг?
— Вы же доверяете мне, не так ли, адвокат?
— Как себе. Доктор, а знаете, я наконец понял, почему черных рубашек так много. — Он горько усмехнулся. — Любую рубашку можно перекрасить в черный цвет, а вот наоборот никак нельзя. Попробуйте! Попробуйте сходить в красильню и попросите перекрасить черную рубашку в белую.
— Никогда не приходило в голову.
— Попробуйте, попробуйте, и вы согласитесь, что я прав.
— Договорились. Разрешите нам присесть?
Адвокат снова взглянул на Аликино.
— Вы похожи на кого-то из моих знакомых…
Гости уселись на деревянные стулья, выкрашенные белой краской. Адвокат присел было на кровать, но тут же вскочил и принялся усердно разглаживать помятости на пижамных брюках. Куртка на нем, напротив, была в полном порядке — серая, коротковатая в рукавах. Из верхнего кармана выглядывал большой голубой платок.
— Адвокат, — обратился к нему врач, стараясь изобразить полное равнодушие, — как давно вас не выбирают больше мэром?
— Провалили. На политическом жаргоне говорят — провалили. — Он разразился резким, скрипучим смехом, но вдруг внезапно умолк и сжал кулаки, стараясь овладеть собой. — Думаете, не помню? Это было три года назад. В двадцать пятом. На предварительных административных выборах двадцать пятого года. Потом больше не было выборов. Я хорошо помню: после убийства Маттеотти эти сатанисты уже окончательно потеряли всякий стыд.
Врач изобразил зевоту.
— А если бы я сказал вам сейчас, что черных рубашек больше нет?
Адвокат прищурил один глаз и указательным пальцем сделал активный отрицательный жест.
— Враки. Это вы можете поверить в подобные байки, дорогой мой доктор, но меня-то не проведешь. Я ведь не мальчишка.
— Во всяком случае сюда они точно не придут.
— Пусть только попробуют. Я раскрою им череп. — Он снова залился резким смехом. — Уже давно поджидаю их. Все кости им переломаю! Каждую по отдельности! Раскрою череп! Разрублю! Хотел бы я посмотреть, посмеют ли они явиться сюда?
Врач подождал, пока завершится эта эмоциональная вспышка.
— Мой друг хотел бы узнать у вас, как на самом деле все было. С самого начала.
Адвокат Ривоццини посмотрел на свои руки, потом спрятал их в карманы и вновь зашагал по комнате.
— И я могу говорить откровенно?
— Конечно, — робко вставил Аликино.
Адвокат остановился спиной к посетителям.
— Спрашиваю еще раз — я могу говорить откровенно?
— Ну а как же иначе? — ответил врач. — Тут у нас такое место, где говорят только правду. Ложь вызывает у людей заболевания.
— Это точно — вызывает у людей заболевания. — Адвокат опять зашагал по комнате, усиленно жестикулируя и избегая смотреть на своих собеседников. — Понятно, когда меня провалили на выборах и мне пришлось отказаться от должности мэра, к которой я уже очень привык и которая стала для меня как бы второй кожей, я очень переживал, не отрицаю. Я не намерен отрицать это.
— По-человечески это вполне понятно, — согласился врач.
Адвокат поднял руку, и в его интонации появились ораторские нотки.
— Но я отрицаю — всеми силами отрицаю, — будто из-за этого я психически заболел, как уверяли мои враги, и не только они, к сожалению. Даже в моей собственной партии есть люди, которые и сегодня еще смеют утверждать, будто с того дня я перестал быть разумным человеком, каким был прежде, — короче говоря, сошел с ума. И все из-за того, будто я вбил себе в голову — и никто не сумеет разубедить меня, — что Астаротте Маскаро, мой противник, ставший вместо меня мэром Баретты, ради достижения своей цели не колеблясь заключил договор с дьяволом. Более того, если в самом деле хотите знать правду, Астаротте и его приспешники в черных рубашках — вот они-то и есть самые настоящие дьяволы.
Врач легко согласился, что фашистов в их черной форме действительно можно принять за дьяволов, но Ривоццини не слушал его.
— Столкнувшись с силами сверхъестественными, — продолжал адвокат, — и потому неодолимыми обычными средствами политической борьбы, какими я располагал, я мог только погибнуть. Мои противники и хулители все еще утверждают, будто мое поражение было предопределено косностью, с какой я руководил городом, не говоря уже о кражах, которые мне приписывались. Все это ложь. Я хорошо знаю, что это не так. Я убежден, что адские силы объединились ради Астаротте и подготовили мою погибель — не только политическую. — Он тяжело вздохнул. — Но вот факты, неоспоримые факты, которые никто…
— Простите, адвокат, — прервал его Аликино, — а почему вы ничего не говорите об этом Астаротте? Он тоже родом из Баретты?
Ривоццини в восторге устремил указательный палец в сторону Аликино:
— Молодец! Очень верный вопрос. Я много думал об этом. Знаете, ведь буквально с самого рождения Астаротте проявлялась его демоническая природа.
— Каким образом? — поинтересовался врач.
— Его отец, Джерофанте Маскаро, в молодости работал в пекарне у Нумисанти, в кондитерской, которой теперь уже давно нет, но тогда, в конце века, она была весьма знаменита. Он во всем помогал также по дому на вилле этих синьоров. К тому времени в семье Нумисанти остались одни женщины, и Джерофанте стал, как у нас говорят, домашним мужчиной.
— Одним петухом на весь курятник, — усмехнулся врач.
Риваццони развел руками и опустил голову.
— Не скажите. Да будет вам известно, что Астаротте Джерофанте произвел на свет сына, замесив свое семя с тестом. Астаротте — это вам говорю я — родился в корзине среди булок. Но вижу, даже вы мне не верите. Никто не хочет знать правду.
«Мой отец, значит, был сыном только отца», — подумал Аликино. Он робко улыбнулся:
— Выходит, это неправда, что матерью Астаротте была Мириам Нумисанти?
— Кто? Старуха? Вы с ума сошли! — Несчастный опять принялся ходить взад и вперед, пытаясь ослабить таким образом приступ двигательной тревоги, которая не давала ему покоя. — Мириам Нумисанти была уже старухой, когда родился Астаротте. Конечно, она вырастила этого черта как сына, но она не была его матерью. Знаете, что сделала эта сумасшедшая в восемьдесят лет? Она исчезла. Никто больше не видел ее. Похоже, она убежала с каким-то приезжим, и говорят даже, что родила дочь. В восемьдесят лет! Но я не верю… Да-да, это было в тысяча девятьсот пятом году. Именно в этом году и произошла история с Джерофанте.
— Какая история?
— Как? Ведь об этом даже в газетах писали, — удивился адвокат, делая широкий нетерпеливый жест. — Как раз в ночь под Рождество Джерофанте был найден в пекарне запеченным в печи вместе с пирожными и тортами. Кто-то же засунул его туда, хотя полиция и уверяла, будто это было самоубийство. Абсурд! Это говорит только о том, как глупа была полиция и в то время.
— Сколько лет было Джерофанте?
— Когда умер? Лет шестьдесят. Он прекрасно жил, даже стал управляющим этой пекарней.