Борьба длилась более трёх часов. Браницкий бросился к ногам короля, добиваясь того, чтобы он принял решение. Король так и не дал ему другого ответа.
Наконец, Браницкий сказал:
— Я понимаю вас, государь, и, желая заслужить благосклонность тех, кто ходатайствует перед вами за Брюля-старшего, я выбираю всего лишь звание чашника.
Король обнял Браницкого и поблагодарил его за его великодушное решение.
Анджей Понятовский, брат короля, генерал австрийской службы, не получивший от короля никакого поощрения, обратился к нему с такими словами:
— Ваше величество обещало мне старостат Пшемышля. Я только что узнал о поступке Браницкого, и прошу вас отдать этот старостат ему, а не мне.
В этот же вечер княгиня Любомирская, дочь воеводы Руси, пользовавшаяся правом ежедневно навещать короля, посетила его минуту спустя после того, как Ксаверий Браницкий покинул его покои.
Король, в духе установившейся между ними доверительности, рассказал кузине о том, что произошло между ним и Браницким. Княгиня похвалила и Браницкого, и короля.
На следующий день, 4 декабря, перед открытием сейма, все члены дома Потоцких и все их родственники, находившиеся в Варшаве, явились гурьбой просить короля утвердить господ Брюлей в правах местных уроженцев (старший Брюль был зятем воеводы Киевщины Потоцкого) и вновь выдать им принадлежавшие им ранее патенты — если и не всем, то хотя бы двоим старшим; они просили сохранить, пусть только частично, милости, оказанные Брюлям блаженной памяти королём и, в частности, оставить старшего начальствовать над артиллерией.
Король ответил им:
— Ничто не обходится мне так дорого, как необходимость огорчать иногда людей, и ничто не приношу я так охотно, как утешение. Исходя из этого, а также из уважения к дому Потоцких, я обещаю не только не противиться получению прав гражданства господам Фредерику и Карлу Брюлям, но и всячески содействовать этому в учреждениях республики. Не скрою от вас, что я обещал место начальствующего над артиллерией господину Браницкому, старосте Галича, неоднократно дававшего мне весьма убедительные доказательства своей преданности, и поставившего на службу мне свои военные таланты, которые принесли ему, к тому же, заслуженное признание за границей. Но Браницкий вернул мне слово, не желая обмануть ожиданий господина Брюля и дома Потоцких. Так что вы, господа, должны благодарить не только меня, но и господина Браницкого.
Князь Чарторыйский, обер-егермейстер короны, кузен дядюшек короля, бывший свидетелем этой сцены, равно, как и все при ней присутствовавшие, горячо аплодировал словам короля, свидетельствовавшим, по общему мнению, о его желании стереть все следы старинной вражды между его домом и домом Потоцких — и положить, тем самым, начало уничтожению семян раздора по всей стране.
Король надеялся, кроме того, начать работу сейма в самых счастливых обстоятельствах.
Каково же было его изумление, когда вечером того же дня, отправившись нанести визит князю воеводе Руси, своему дяде, сказавшемуся больным, король обнаружил, что все, кого он повстречал в доме дяди, — и князь канцлер, и княгиня Любомирская с мужем, — оказывают ему подчёркнуто холодный приём.
Король спросил свою кузину о причинах этого.
Она ответила:
— Как может такой приём удивлять вас после того, что вы сказали утром воеводе Киевщины?!..
Король напомнил княгине её собственные слова, произнесённые накануне. В ответ он услышал намёки, полностью разъяснившиеся позже, но сразу же давшие ему понять, что князья Чарторыйские вбили себе в голову, якобы король собирается интриговать против них совместно с их соперниками из дома Потоцких, и что действия эти внушены ему обер-камергером, братом короля, которого воевода Руси с давних времён ненавидел, вступая в противоборство с ним при каждом удобном случае.
Эта жажда властвовать, эта сугубо личная неприязнь к тому или иному человеку, составлявшие страсть отца, имели, к сожалению, много общего со страстями дочери; будучи ослеплена ревностью столь же сильной, сколь и безосновательной, к своей невестке и к невестке короля, урождённой Кинской, княгиня Любомирская относила за счёт ходатайства этих двух особ то, что король совершил по совершенно иным причинам.
Сердце короля было стеснено воспоминаниями о трудностях, на которые он обрёк того же Фредерика Брюля на сейме 1762 года. Ему хотелось теперь утешить Брюля и из любви к нему самому, но ещё более в память о его матери, весьма дружески относившейся к королю в дни его ранней молодости.
К тому же граф Кайзерлинг, посол России во время междуцарствия, пользуясь правами едва ли не отцовскими, основанными на его заботах о короле в его отрочестве, спросил как-то короля (в ту пору, когда король был ещё частным лицом):