И, тем не менее, все мотивы, побуждавшие Чарторыйских (точнее, князя воеводу Руси, руководившего остальными) действовать именно так, а не иначе, сводились только лишь к досаде по поводу упущенной воеводой короны и боязнью, как бы король, опираясь на завоёванную в первый же месяц его правления популярность, возраставшую с каждым днём, не подорвал доверия нации к нему, воеводе Руси, и не утратил необходимости в услугах дома Чарторыйских.
Долгое время король закрывал глаза на многочисленные сообщения о столь предосудительных слухах, распускаемых его дядьями, пытавшимися обвинить короля в преступных замыслах по вышеперечисленным вопросам — тем же самым, значение и важность разрешения которых они сотню раз внушали ему в те времена, когда рассматривали его как своего ученика, а не как соперника.
Достаточно вспомнить, что говорил воевода Руси королю, в канун его избрания, по поводу ослабления влияния могущественных польских семей...
Два обстоятельства способствовали тому, что недобрые выпады Чарторыйских против короля находили питательную среду. Первое было связано с тем шумом, который был поднят вскоре после вступления Станислава-Августа на престол в связи с якобы предполагавшейся его женитьбой на великой герцогине Елизавете, дочери Марии-Терезии. Источником второго был проект русской императрицы облегчить судьбу сектантов, иноверцев и прочих диссидентов, живших в Польше.
Необходимо разъяснить здесь и то, и другое.
Глава третья
I
Из вышеизложенного уже известно, почему при избрании Станислава-Августа отсутствовали посланцы дворов Вены и Парижа. По тем же причинам Австрия и Франция долгое время не признавали Станислава-Августа королём, чему несомненно способствовало также недовольство этих дворов столь явным стремлением России помешать их влиянию на то, что происходило в Польше. В то же время оппозиция Австрии и Франции выборам короля Польши, хоть не выраженная официально, такой степени оскорбила надменный ум Екатерины II, что она пригласила короля Пруссии вынудить Австрию военной силой, прусской и российской, признать королём того, кому она расчистила дорогу к трону.
Король Пруссии, не успевший ещё толком отдышаться от семилетней войны, упрашивал и едва ли не умолял Екатерину избавить его от новых сражений.
Этот шаг Екатерины II побудил, тем не менее, Австрию и Францию приступить к признанию Станислава-Августа королём. Процесс признания шёл долго и сложно, а король Пруссии, избежав необходимости воевать, не упустил всё же ещё одной возможности настроить Россию против Австрии.
Он сообщил императрице, что ему достоверно известно, будто бы король Польши ведёт в Вене переговоры, имея в виду не только своё официальное признание, но и рассчитывая получить руку великой герцогини Елизаветы. Он основывался при этом на нескольких весьма безответственных, ребячливых словах самой принцессы, повторяемых в обществе, повода к которым король Польши не давал ни каким-либо заявлением, им сделанным, ни своим поручением кому-либо.
Эти ложные слухи задели императрицу лично. Неизвестно, было ли дело в чисто-политической ревности или в чём-либо ещё, но она поверила сообщённым ей сведениям — и последовал такой взрыв гнева по адресу Станислава-Августа, что в течение семи месяцев императрица не пожелала ответить ни на одно письмо короля, вменив ему в вину, как грубейшую ошибку, поиски новых связей без её участия.
В это же самое время Вольтер, решивший использовать свою славу для утверждения принципов терпимости, неоднократно, в повторявших одно другое письмах, не переставал подстрекать самолюбие императрицы, делая вид, что, по его мнению, она одна и позволяет ещё надеяться на уничтожение антифилософических суеверий...
Жаждавшая славы любого рода, Екатерина тем охотнее ухватилась за эту идею, что увидела возможность употребить её для достижения реальных политических целей. Провозгласив себя покровительницей всевозможных диссидентских вероисповеданий, существовавших в то время в Польше, она сразу же снискала расположение христиан, не католиков, по всей Европе, и стала едва ли не сувереном для более чем двух миллионов польских иноверцев. Сектанты увидели в ней не только могучую правительницу сопредельного государства, но, кроме того, как бы главу их религии — и были преданы ей так же, примерно, как католики папе.