Вспомните, как позавчера вы не сдержались, и посоветовали мне приказать выйти из кабинета тем, кто возражал против моего мнения. Я был вынужден ответить вам, что если принять это за правило, то я не знаю, кто мог бы в кабинете оставаться... Сама моя снисходительность, моё величайшее уважение и доверие к вам должны были бы вернуть мне ваше доверие и ласку — хотя бы во имя всеобщего блага, которому я не смогу служить, если ваше сердце не станет для меня тем же, что и моё — для вас.
Я готов первым заявить, что судьба ошиблась, кажется: ей следовало сделать королём вас, а меня — вашим министром. Но раз уж ей было угодно распорядиться, чтобы королём стал я, мне остаётся только употребить все свои силы, добиваясь от вас того, что я хочу.
Воевода закончил беседу несколькими благопристойными фразами, но не изменил своей манеры действий по отношению к королю; он ограничился тем, что вечером того же дня самодовольно повторил своему сыну и своей дочери последние слова короля в этом диалоге.
Некоторое время спустя королю представился случай заметить канцлеру Чарторыйскому:
— Чем более полагаюсь я на вашу ко мне привязанность, тем грустнее мне становится, когда я вижу, как держитесь вы со мной изо дня в день, и когда я читаю разного рода письменные свидетельства, которые случай приносит мне в руки — судя по ним, вы и ваш брат не только не испытываете ко мне той дружбы, какой полон я по отношению к вам, но что напротив, вы не останавливаетесь перед тем, чтобы публично выражать неодобрение моим поступкам и приписывать мне дурные намерения — короче говоря, вы стремитесь отвратить от меня сердца моей нации.
Канцлер пытался сперва всё отрицать, но когда король назвал ему тех, кому канцлер писал в этом именно смысле, он решился сказать:
— Мы никак не хотим прослыть роялистами — это не принесёт нам чести.
Король. — Пока король не нарушает обязательств, принятых им перед лицом свободной нации, пока он, напротив, использует все свои способности, всю энергию для того, чтобы увеличить процветание нации в её повседневной жизни и сделать её более значительной в мире, прослыть роялистом ни для кого не позорно. И уж конечно, министр, дядя короля, не должен стыдиться этого — тем более, если король поступает и принимает решения, следуя советам того же министра, того же своего дяди. Как раз напротив, официальной обязанностью каждого министра, который отчётливо видит искренность намерений короля и справедливость его помыслов и поступков, является представлять их широкой публике в самом выгодном и самом подлинном свете — ибо это единственный способ приблизить поистине счастливые и поистине желанные для родины результаты. Тот же, кто перед всей нацией хулит короля, желающего ей добра и делающего добро, отягощает свою совесть всем тем ядом недоверия, какой он изливает, разделяя короля и его свободную нацию. Он становится причиной несчастий своей родины, разрушая её единство — без которого, как известно, ни одно свободное государство процветать не может.
Канцлер бормотал слабые оправдания и софизмы, а король, заключая разговор, заметил ещё:
— Если вы станете слушать только собственное сердце, вы вновь станете для меня тем, кем были когда-то, но и для меня, и для всей страны есть и будет несчастием, если вы позволите руководить собой внушениям и страстям других.
Но и эта беседа была, в сущности, бесполезной — по тем же причинам, что и первая.
II
Один случай, малозначительный сам по себе, доказывает, до какой степени завистливо относился воевода Руси к каждому успеху короля — решительно в любой области, и как искал он малейшую возможность навредить королю.
В 1766 году из Парижа в Варшаву, специально, чтобы повидать короля, приехала мадам Жоффрен, о которой упоминалось уже в этих мемуарах. Совершенно особенная популярность этой дамы среди парижской публики сделала её личностью столь заметной, что не только корифеи французской литературы, разные Вольтеры и Монтескьё, не только наиболее заметные представители других европейских наций домогались того, чтобы быть принятыми в её доме и вступить с ней в отношения, допускавшие переписку, но и монархи собственноручно, как русская императрица, например, неоднократно ей писали — покровительственно, но и с почтением в то же время. Сама Мария-Терезия приняла мадам Жоффрен в Вене, по случаю её проезда через этот город, с исключительным вниманием и любезностью.