А пани Быстра, супруга кастеляна Бжешчи, в тот же день принесла королю две тысячи дукатов, и не пожелала даже взять с него расписку. Цену её поддержки увеличивало ещё и то, что она только-только потеряла своего друга и благодетеля графа Флемминга, великого казначея Литвы, скончавшегося 10 ноября от апоплексического удара. Все считали, что смерть графа была вызвана страшно взволновавшими его грубыми выпадами в его адрес со стороны Салдерна, пригрозившего графу тем, что он станет обращаться с Флеммингом, как с врагом России — хотя посол прекрасно знал, что граф более сорока лет принадлежал к русской партий.
Ксаверий Браницкий, узнав о случившихся 3 ноября событиях, поспешил в Варшаву. Король сказал ему при встрече:
— Раз уж вы знали, что опасность миновала, вам, пожалуй, не следовало покидать отряд — вот увидите, ваше отсутствие послужит причиной какого-нибудь несчастья...
Так оно и случилось. Пока Браницкий терял время на то, чтобы переругиваться с Салдерном, Дюкло, французский офицер, вместе с поляком Васовичем завладели 1 февраля 1772 года краковским замком, войдя туда через старый сток, и Ле Шуази, офицер, посланный к барским конфедератам французским двором, вошёл в Краков 3 февраля.
Браницкому и Суворову совместными усилиями удалось отбить замок лишь 26 апреля...
IV
Прибывший в Вену в том же феврале Огинский, возглавивший польскую миссию, был принят венским двором достаточно хорошо, но затем дал убаюкать себя различными двусмысленными речами. Ему никак не удавалось получить точные данные о проекте расчленения Польши до тех пор, пока герцог де Роган, епископ Страсбургский, посол Франции в Вене, которому надоели уклончивые ответы австрийского министерства, не запросил князя Кауница официально, от имени короля Франции — существует договор о разделе, или нет?
Кауниц ответил:
— Вам прекрасно известно, герцог, что когда хорошего ответа нет, его вообще избегают давать...
Салдерн, в свою очередь, не имея возможности скрывать дольше эту столь печальную для Польши истину, принял решение подать в отставку, заявив, что не желает стать инструментом политического преступления, как он выразился. На самом деле, отставка его была результатом убеждённости императрицы в том, что Салдерн утратил способность с пользой для дела возглавлять её посольство.
Назначая вместо Салдерна графа Штакельберга, императрица сказала ему:
— Я посылаю вас сменить Салдерна — он сошёл с ума...
Прощаясь с королём 24 сентября 1772 года, Салдерн плакал холодными слезами. Этот грубый, неровный, яростный человек выглядел кающимся грешником. Может быть, конечно, он оплакивал лишь немилость, которую предчувствовал, и которой действительно подвергся, попытавшись выйти из повиновения графу Панину, своему благодетелю.
Получив приказ покинуть двор и пределы русской империи, Салдерн удалился в своё поместье в Голштинии, приобретённое им, как он утверждал, благодаря щедрости датского двора — в своё время, Салдерн способствовал уступке голштинского герцогства Дании...
V
Что касается Штакельберга, нового посла России, то он родился в Ливонии, в дворянской семье, другая ветвь которой живёт в Швеции, и получил отличное воспитание. На протяжении многих лет, он был послом России в Испании, пользовался там всеобщим признанием, и отнюдь не был перегружен делами.
Отправляясь в Испанию и возвращаясь оттуда, Штакельберг всякий раз подолгу задерживался во Франции — и его склад ума, и словесное выражение его личности словно бы принадлежали французскому придворному. Он хорошо и легко писал, и вообще был искусен во многом — до определённых пределов.
Выдержанный тон Штакельберга, в противовес выходкам Салдерна, делал его на первых порах тем более приятным. Прекрасно владея салонным жаргоном, он уже вскоре имел успех у женщин, на котором нередко основывал проекты новых побед; когда же проекты эти не удавались, он считал себя вправе ненавидеть и мстить.
Влияние того же кокетливого духа сказывалось и на общении Штакельберга с мужчинами, вплоть до отношений сугубо деловых. Стремясь повсюду первенствовать — и как человек светский, и как ловкий политик, — он занял в Польше положение, льстившее его самолюбию.
Он говорил от имени двора, чьи войска заполняли Польшу, и чьи армии, побеждавшие на суше и на море, делали этот двор едва ли не арбитром всего, происходившего в Европе, так что послы всех держав и, прежде всего, Австрии и Пруссии, были, можно сказать, всегда к его услугам.