В доме мадам де Гаррах я познакомился с графом Лукеси, сицилианцем по рождению, генералом от кавалерии австрийской службы пятидесяти лет от роду, с физиономией африканца, со странным произношением и речами, нарочито причудливыми, как, впрочем, и всё его поведение.
Лукеси поработил венских дам, присвоив себе права, делавшие его присутствие в том или ином салоне, вплоть до окружения государыни, крайне неудобным: красавицы самого святого поведения и самого высокого происхождения, которых граф, на своём языке, называл «эти монстры красоты», не смели в его присутствии бросить на кого-либо лишний взгляд без того, чтобы Лукеси мгновенно не надулся. Короче говоря, он прослыл в обществе чем-то вроде деспота, тирания которого была тем более невыносимой, что для неё не было почти никаких оснований, и уж во всяком случае, нельзя было сказать, что граф действительно пришёлся по душе кому-либо из мужчин или из женщин.
Его популярность была попросту модой, установившейся в Вене с тех пор, как в первые годы правления Марии-Терезии Лукеси прославился несколькими подвигами, а в качестве благодарности потребовал или место командира полка, или бант из лент, которые носила государыня. Эта поистине кавалерийская альтернатива, поставленная перед Марией-Терезией, связанной ещё данными ею ранее обещаниями, принесла Лукеси и первую открывшуюся вакансию, и исключительную привилегию вести с государыней галантные беседы в мавританском вкусе.
Война 1756 года разочаровала в военных достоинствах графа тех, кого ввели в заблуждение его былые успехи, его неимоверное бахвальство и в особенности его популярность. Но каков бы ни был Лукеси, со мной он держался приветливо и однажды предложил место корнета в одном из кирасирских полков — мне или кому-нибудь из моих братьев. Для графа то было высшим проявлением приязни; приняв его предложение, мой брат сделал первый шаг на австрийской службе — шаг к той репутации, которой он впоследствии столь заслуженно пользовался.
Был я вхож и к старенькой принцессе Виктории Савойской, племяннице и наследнице прославленного принца Евгения. Выйдя замуж за князя Сакс-Хильдбургхаузена, фельдмаршала австрийской службы, принцесса рассталась затем с супругом и жила в доме, построенном её дядей. Её фрейлинами были две сестры графини Котулинские из Моравии. Старшую, Анжелику, очень любил император Франц I. Мне она показалась исключительно красивой и милой, особенно после того, как дала мне понять, что предпочитает меня служившему в Австрии офицеру, шведу по рождению, собиравшемуся на ней жениться. Это признание, а также два визита, которые я нанёс Анжелике, — во время визитов её сестра ни на минуту не покидала комнату, — дали папскому нунцию Сербеллони, другу дома принцессы, основание предположить, что я пообещал девушке жениться на ней. Он рассказал об этом принцессе Савойской и сообщил, как нечто вполне достоверное, моим родителям. В ответ на его донос, отец прислал мне гневное письмо, запретив встречаться с девушкой, если то, что ему сообщили, было правдой, а принцесса, со своей стороны, дала указание швейцару не принимать меня.
Всё это сделало отъезд из Вены особенно для меня желанным, я всячески его ускорил и уже в апреле 1752 года возвратился в Польшу. Я проехал через Моравию, показавшуюся мне, наряду с Нидерландами, самой процветающей страной из тех, что я посетил. Оттуда, через Краковщину, я проехал в Любницу, загородный дом, расположенный в сандомирском воеводстве и принадлежавший воеводе Руси. Я застал хозяина дома.
II
Он встретил меня как нельзя более ласково, и я получил первую возможность узнать поближе этого незаурядного человека, оказавшего впоследствии такое значительное и разностороннее влияние на мою жизнь.
Предположив, что из своего первого путешествия без гувернёра юноша возвращается непременно с пустым кошельком, дядя предложил мне денег. Я заверил его, что у меня хватит средств добраться до дома. Тогда он сказал:
— Не можете же вы, племянник, отказаться от моего подарка. Вот двести дукатов, только, пожалуйста, никому об этом ни слова.
Я ответил, что у него, конечно, есть полное право сделать мне подарок, но что мои родители будут об этом знать. Тогда он, решив, очевидно, зайти с другой стороны, стал говорить мне о родителях самым восторженным тоном, проникнутым сожалением по поводу обстоятельств, породивших разногласия между ним и моей матерью — после сорока лет самой тесной и нежной дружбы. Попутно он проронил несколько слов о моём старшем брате, обер-камергере, упомянул о его слабостях, и выразил надежду, что я никогда не совершу тех промахов, какие совершал он. Насколько я помню, я сказал ему в ответ, примерно следующее: