Примерно в это же время оказались вакантными два воеводства — Руси и Мазовецкое. Мой отец, которому Август II предоставил право выбора, предложил, в свою очередь, выбрать первому дяде. Князь Чарторыйский предпочёл воеводство Руси, а отец взял Мазовецкое. Ещё до этого он, с согласия короля, уступил своему шурину гвардейский полк, с тем, чтобы тот передал его старшему сыну отца по достижении им соответствующего возраста; они заключили в связи с этим, и денежное соглашение, очень умеренное, с точки зрения интересов отца.
Поскольку, однако, договорённость была лишь устной, князь-воевода оспорил её двадцать лет спустя почти по всем пунктам (отсюда его упрёки в адрес моего старшего брата), что и было воспринято матерью особо болезненно; вплоть до своей кончины, она осуждала себя за то, что, невзирая на обычную свою мудрость, поверила в серьёзное изменение характера брата. Он же, как только занял, благодаря женитьбе, прочное положение, резко уменьшил то безграничное доверие, которое всегда питал к моей матери; тем не менее, на семейных и партийных советах он ещё долго продолжал принимать решения и устраивать различные демарши совместно с ней.
Смерть Августа II и её последствия привели князя, как и всю нашу семью, в Данциг, где он едва не умер от болезни, утихомирившей его темперамент до конца его дней. Когда же в Польше вновь воцарилось спокойствие, главной заботой воеводы Руси стало привести в порядок колоссальное состояние, принесённое ему в приданое женой. Он преуспел в этом; считалось, что он удвоил доходы после того, как выплатил около миллиона дукатов висевшего на имении долга.
При этом, чем основательнее бывал дядя погружён в хозяйственные хлопоты, тем меньше Потоцкие и двор подозревали его в политических интригах; его нелюбовь к делам общественным казалась очевидной — когда он занимался выборами, учреждая очередной трибунал или готовя заседание сейма, он делал это с виду нехотя, как бы потому лишь, что его положение не давало ему возможности избежать всей этой возни. На самом же деле, он всегда умел заставить себя просить сделать то, чего он сам особенно сильно желал...
В то время, о котором идёт речь, моя семья, принимая участие в делах государственных или партийных, собирала обычно своего рода совет, роли в котором распределялись в соответствии с характерами его членов. Князь-канцлер Литвы, как признанный оратор и плодовитый публицист, обладавший богатым воображением, говорил обычно первым и всесторонне освещал тот или иной вопрос. Несколько приглашённых на совет близких друзей вступали с ним в дискуссию. Затем воевода Руси и моя мать принимали решение, а мой отец, чистосердечный, усердный, общительный, самый активный и надёжный, более щедрый, чем остальные, и пользовавшийся особой популярностью, проводил решения в жизнь. Его собственное мнение проявлялось чаще всего в случаях непредвиденных, когда решение надо было принимать безотлагательно, — никто не мог сделать этого быстрее и успешнее, чем он, — а затем привлечь на свою сторону остальных.
Таким отец был, пока не достиг семидесяти шести лет; он начал сдавать и понемногу отходить от дел, оба же его зятя, имевшие достаточно времени, чтобы упрочить под его эгидой доверие к себе и создать множество креатур, стали всё меньше в отце нуждаться. Со своей стороны моя мать, по многим причинам возмущавшаяся своими братьями, сосредоточилась почти исключительно на заботах о бабушке, княгине Чарторыйской, супруге кастеляна Вильны, а также на том, чтобы завершить воспитание младших детей и нацелить их на будущую карьеру. От большого света она в конце жизни отдалилась ещё больше, чем делала это уже много лет подряд.
III
Вернувшись из Вены, я вскоре был послан в Радом исполнять обязанности комиссара Мазовецкого воеводства и в этом качестве был включён в депутацию, по обычаю направлявшуюся к королю. Депутация приветствовала монарха во Фрауштадте, куда он приезжал в годы созыва сейма, чтобы там подписать унивесалы — закон требовал, чтобы они непременно были подписаны на польской земле. Король тратил тридцать часов на дорогу от Дрездена, проводил во Фрауштадте ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы поставить подписи, и сразу же возвращался в Дрезден, а в Варшаве появлялся лишь в последнюю минуту перед открытием сейма. На сей раз, находясь в Польше впервые после смерти великого коронного гетмана Потоцкого, он подписал декрет, именовавший моего отца кастеляном Кракова — я имел удовольствие отвезти грамоту отцу, поскольку он сам на этот раз во Фрауштадт не приехал.