Автору посчастливилось привлечь к себе внимание многих ярких современников, занимавших значительное положение в Польше, России, Англии, Франции, Австрии — и он лаконично, но явственно, а подчас и образно запечатлевает живыми этих людей, давая им далеко не общепринятые, или официальные, или «стёрто-исторические», а оригинальные характеристики.
Важно, что автор не идёт на поводу у молвы, да и не фальшивит, как будто, в главном и самом для мемуариста трудном: во взгляде «со стороны» на собственную персону. У нас есть основания доверять его искренности и в других вопросах — особенно там, где он подкрепляет свои суждения и оценки ссылками на разного рода документы и письма, бережно им сохранявшиеся, на исторические события, высказывания популярных деятелей эпохи и т. п.
Он мог ошибаться, как почти каждый, кто пишет о текущих событиях, многое мы, само собой, расцениваем сейчас иначе — нам с большей достоверностью известна природа событий и явлений тех лет, — но это никак не умаляет значения записанного тогда, по горячим следам.
12 февраля 1798 года в Санкт-Петербурге, в Мраморном дворце скончался последний польский король Станислав Понятовский, принявший при вступлении на трон имя Станислава-Августа.
Возведённый на престол проницательной, но своенравной и коварной Екатериной, прекрасно изучившей повадку возлюбленного своих юных лет и не сомневавшейся в его лояльности, он доживал свой век во дворце, предоставленном в его распоряжение сыном императрицы — Павлом. Один, с крохотной свитой, лишённый родины, поделённой между алчными её соседями.
Некоторое время после того, как он отрёкся от престола, Понятовский жил в родном Гродно, но почувствовал себя там, мягко говоря, неуютно, ибо во всех бедах, постигших Польшу, обвиняли прежде всего его. Тогда он перебрался в Петербург, где был когда-то на вершине блаженства, молодым, сильным, беспечным, горячо любимым — и где ему суждено было провести последний год своей жизни.
Наутро после того, как Понятовский скончался, все его бумаги были тщательно собраны и опечатаны; операцию эту, по приказанию Павла I, возглавил сам канцлер граф Безбородко, что уже само по себе свидетельствовало о том значении, какое придавалось архиву изгнанника. Графу был придан князь Репнин, бывший, в своё время, русским послом в Польше и хорошо с экс-королём знакомый — имя Репнина неоднократно встречается на страницах «Мемуаров».
Среди собранных «комиссией» бумаг оказались и два тома записок Станислава-Августа; то были первоначальные варианты, наброски «Мемуаров» — по многочисленным свидетельствам, Понятовский начал писать свои воспоминания в 1771 году. Секретарь покойного, Христиан Вильгельм Фризе, последнее время фиксировавший на бумаге всё, что диктовал ему его господин, — самому Понятовскому писать помногу было уже трудно, — передал, однако, князю Репнину ещё восемь тетрадей.
Это и был полный, окончательный текст «Мемуаров». Работа над которым шла в Петербурге буквально до последнего дня. Зимой 1797 года двоюродный племянник Понятовского, князь Адам Чарторыйский-младший, навестивший дядю в Мраморном дворце, застал его ранним утром за письменным столом — бледным, растрёпанным... Он правил текст мемуаров.
Тетради, переданные Фризе, были опечатаны отдельно и отправлены на специальное хранение. Остальные же бумаги Понятовского, включая и первоначальные варианты его записок, передали в архив Коллегии по иностранным делам. Оттуда оба тома попали в Краков, в коллекцию рукописей 8 князей Чарторыйских (скорее всего, с помощью того же князя Адама — одного из «команды реформ», задуманных Александром I); выдержки из них публиковались уже в девятнадцатом веке — по-французски (на языке оригинала), по-польски, по-немецки — то были, в сущности, небольшие части, отрывки окончательного варианта; любовные похождения Понятовского в России были обычно «стержнем» этих публикаций.
Что же касается рукописей, оставшихся на спецхранении в Петербурге, то известно, что ими дважды, в 1832 и 1841 годах интересовался Николай I, причём, по некоторым данным, после того, как пакет побывал у императора вторично, он уменьшился в объёме... Полвека спустя, рукописи были вновь востребованы во дворец, на этот раз Аничков: Александр III не только сам с интересом читал «Мемуары», но и давал их на время кое-кому из своего окружения, также проявлявшего к запискам столетней давности немалый интерес — есть документальные свидетельства этого.