А каждый раз, что в карты не играли, меня сковывала манера, в которой велись здесь беседы, весьма утомительная для иностранца: никто не ждал ответа на поставленный вопрос, задавался ещё один, следом третий — на совершенно иную тему, — и я не слышал ни разу, чтобы кто-нибудь вернулся всё же к первому вопросу. Чем старательнее пытался я ухватить нить беседы и вставить своё слово, тем чаще моё внимание, то и дело сбиваемое с толку, как бы теряющее дыхание, но почти никогда не удовлетворённое, приводило меня в изумление: как эти люди, никогда, вроде бы, друг друга не слушающие и неспособные ни о чём последовательно рассуждать, ни даже осознать толком ни одного явления — как умудряются они развлекаться?
Я наблюдал, как по поводу самой мелочной игры, самого незначительного происшествия раздавались восклицания, вопли, пускались в ход преувеличения, заставлявшие предполагать крайнюю степень возбуждения — а несколько минут спустя всё уже бывало забыто; я никогда не замечал, чтобы двадцать четыре часа спустя кто-нибудь вспомнил о том, что он говорил или делал накануне. И мне часто приходило на память, что в странах, виденных мною до Франции, целые группы населения, а то и целые города, неделями, месяцами питались одним-единственным острым словцом или рассказом о некоем происшествии, сравнивая с этим мои парижские впечатления, я не уставал восхищаться неистощимым многообразием всё новых и новых объектов, беспрестанно питающих легковесное внимание французов.
Короче говоря, я каждый вечер возвращался домой усталым, и, подводя итоги, чувствовал, что скучаю. Впоследствии, однако, это ощущение постепенно сгладилось, и когда я к концу пятого месяца получил приказание ехать в Англию, покидал я Париж неохотно. До сих пор спрашиваю себя — почему? Ведь ни болтовня во время визитов, ни сами обитатели этой страны, о разлуке с которой я начинал сожалеть, не изменились...
Дело было, вероятно, в том, что чем чаще посещал я определённые дома, тем меньше времени был вынужден посвящать картам и, будучи всегда готов бодрствовать и после ужинов, досиживал до часов, когда ночная прохлада соответственно влияла на стиль и содержание бесед — иногда собеседники пускались даже в рассуждения. Привыкнув ко мне, в моём присутствии, случалось, злословили, а потом подозревали меня в нескромности. Понемногу я стал испытывать чувство привязанности, а когда иностранец преодолевает сложности дебюта и оплачивает счета скуки, которую французы, словно сговорившись, заставляют вытерпеть всех приезжих (для того, очевидно, чтобы она не одолела их самих), ему нередко удаётся оказаться в центре внимания — чаще даже, чем самим хозяевам.
Привыкнув наконец быть откровенными с тем или иным иностранцем, французы принимаются сообщать ему самые общеизвестные истины, и бывают страшно поражены, выяснив, что гостю отлично известны вещи, которые, как они думали, — или, по крайней мере, делали вид, что думали, — находятся вне досягаемости для него, да и возможностям его не соответствуют; а ведь совсем ещё недавно они взирали на этого самого человека с жалостью, и готовы вновь поддаться этому чувству при первой же перемене в своём благорасположении к нему.
Вообще говоря, здешние женщины, на первый взгляд, крайне пустенькие, показались мне более глубокими по характеру, чем мужчины. Поскольку, к тому же, они умеют быть более приятными, чем дамы любой другой страны, а косметика, моды и всевозможные ухищрения, усиливающие привлекательность и демонстрирующие отменный вкус, конкурируют между собой, давая им, так сказать, второе дыхание — нет ничего невозможного в том, чтобы оказаться в плену некоего магического очарования, способного, мало-помалу наполнить самую суровую душу стремлением жить среди этой нации, иногда страстной и почти всегда непосредственной и весёлой, народ которой несомненно добр, буржуазия, как правило, весьма продуктивна, а высокие качества нации, какого бы непостоянства, какой бы поверхностности в ней не предполагали, формируют тысячи достойных всяческого уважения личностей.
И чем дольше живёшь в Париже, тем больше времени остаётся у тебя для того, чтобы встретить там знатоков во всех науках и мастеров всех видов искусства, деятельность которых, более столетия ничем не прерываемая, наполнила их родину таким количеством разного рода памятников, что их одних хватит, чтобы и занять любопытствующего иностранца, и послужить для него поучением, и оставить в его памяти самые приятные воспоминания.