— Он зол, но талантлив и предприимчив.
Судачили, что герцог занял место Людовика XV возле мадам Помпадур после того, как эта дама стала королю лишь приятельницей. Привязанность и внимание к ней многочисленных друзей, сохранившиеся и после её отставки, более, чем что-либо, свидетельствовали в её пользу...
Я скажу ещё о мадам Помпадур в своих мемуарах, а сейчас мне пора отправляться в Англию.
III
Стенхоп, капитан-англичанин, предложил мне совершить переезд вместе. Я охотно согласился и в один из последних дней февраля 1754 года мы выехали из Парижа.
Ось моего экипажа сломалась на пятой почтовой станции; вынужденный задержаться там, я совершил нечто ранее мне несвойственное: в письме женщине, которую я часто видел в Париже, но не рассчитывал никогда больше в жизни встретить, я признался ей в любви. Я бы ни за что не осмелился высказать ей это лично в одну из наших встреч, хотя она прекрасно знала, кажется, что я не прочь это сделать. Я не ждал ответа на это письмо, но, несмотря на то, что я не оставил ей своего лондонского адреса, дама эта разыскала меня и её ответ положил начало переписке, длившейся несколько лет; я сохранил эти письма — особой радости, перечитывая их, я не получаю...
Наш переезд из Кале в Дувр продолжался около девяти часов и протекал не слишком удачно. Чем ограниченнее морское пространство, тем короче волны при отсутствии попутного ветра — и тем основательнее выворачивает наизнанку тех, кто, как я, подвержен морской болезни. Даже ступив уже на твёрдую почву в Дувре, я не мог некоторое время оправиться, но вскоре радость по поводу встречи с Англией, а также удовольствие от хорошей воды, — всё время моего пребывания в Париже я был её лишён, — восстановили мои силы, и мы отправились в Кентерберри.
Первый, с кем я там познакомился прямо на улице, вылезая из почтовой кареты, был настоятель местного собора; прежде, чем рассказать мне о святом Фоме, он предложил показать вначале бюст Кромвеля, а затем результаты землетрясения от взрыва пороха. Я уклонился от пункта второго, сославшись на недостаток времени, и ограничился тем, что выслушал, как трактирная служанка спорила с привёзшим меня почтальоном по поводу того, из какой страны я мог бы быть родом, — она доказывала, что я, во всяком случае, не француз, и что стою я побольше любого француза, поскольку держу вилку в левой руке. Этот спор послужил мне предостережением: пока я в Англии, брать вилку правой рукой не следует.
Первым, кто позаботился обо мне в Лондоне, был сэр Шауб, швейцарец, натурализовавшийся в Англии. При Карле I он исполнял различные поручения, при Карле II был довольно долго чем-то вроде начальника Бюро французского языка — без специального титула. Почтенный возраст и обычная переменчивость двора оставили его затем на какое-то время без должности. Будучи послан в Польшу в годы правления Августа II, сэр Шауб завязал самые дружеские отношения с моей семьёй, оказавшиеся такими прочными, что, едва меня увидев, он тут же стал считать себя моим опекуном, и опекунство это было бы для меня ещё более полезным, если бы мы встретились когда он был помоложе.
Шауб редко выходил, а в речах его я различал лишь весьма благосклонного ко мне старца, ум которого вовсю платил уже дань, слишком обычную для людей пожилых. Я сохранил бы это мнение о нём, если бы случай не заставил меня однажды засидеться у него позже обычного. Была полночь, и я был поражён, услышав, как Шауб стал вдруг изъясняться точно, лаконично, высказывая прекрасную память и проблески гениальности в своих суждениях — ничего подобного я до сих пор у него не замечал. В течение двух часов я с величайшим удовольствием слушал его рассуждения на самые разнообразные темы. И чем больше я удивлялся, тем напряжённее старался угадать — почему Шауб на сей раз так отличается от себя самого?..
На следующий день я нашёл его ещё более одряхлевшим умом, чем обычно. Но в полночь, несколько дней спустя, он снова блеснул, как и в первый раз. Во время третьего опыта мне пришло в голову — и всё последующее утвердило меня в это мысли, — что шум и движение такого огромного города, как Лондон, днём воздействовали на физическое состояние, на все органы старика слишком сильно для того, чтобы его ум оставался не затронутым всем этим, и что, напротив, отдохновение и тишина ночи оставляли больше свободы его душе, только ночью способной откупиться от невнятностей его старенькой оболочки.
Первым делом Шауб сказал мне:
— Нынешний парламент заканчивает завтра свои заседания — надо, чтобы вы взглянули на него...