Брат был прав, я признаю это, и он простил меня, ибо он — человек несомненно столь же добрый, сколь пылкий и храбрый, а это говорит о многом.
Я вновь повстречал во Фрауштадте даму моего сердца. Найдя её ещё более взбалмошной, чем обычно, и выдержав её капризы восемь дней подряд, я сообщил ей, что, покидая Фрауштадт, покину навсегда и её. Это встревожило даму, она назначила мне свидание, прерванное в самом начале нежданным появлением супруга — я едва успел спрятаться... Муж оставался у неё долго, уже светало, когда он ушёл, и я был вынужден сократить наше прощание.
Каким бы неудачным это свидание ни было, дама, похоже, сохранила о нём самые приятные воспоминания. Но я вскармливал уже в душе стремление порвать эту цепь, наброшенную на меня скорее случаем, чем влечением — волочить же её меня заставляло скорее подобие обязательств, чем чувство...
И тут я получил письмо от сэра Вильямса. В последний раз, что он был в Варшаве, он, с согласия моих родителей, взял с меня слово составить ему компанию, если он когда-либо поедет в Россию. Незадолго до моего отъезда из Фрауштадта, он написал мне, что назначен послом к русскому двору — и напоминает о моём обещании.
Родители охотно ухватились за возможность отправить меня в страну, познать которую они давно считали для меня полезным. Однако, как поспешно я ни собирался, я не успел присоединиться к Вильямсу, который ещё в те дни, что я находился во Фрауштадте, отправился из Дрездена в Петербург.
Я прибыл туда позже него, в конце июля 1755 года.
Теперь открывается эпоха совершенно нового для меня порядка вещей, и наступает время, когда моё воспитание, в известном смысле, можно было считать завершённым, ибо я начал действовать совершенно самостоятельно.
Глава пятая
I
В тот первый приезд в Россию я прошёл в доме сэра Вильямса, где жил, совершенно новую для себя жизненную школу.
Его расположение и доверие ко мне были так безграничны, что он нередко давал мне читать самые секретные депеши, поручал расшифровывать их и зашифровывать ответы; опыт такого рода я нигде более получить бы не смог.
Столь доверительные отношения сделали меня свидетелем эпизода несколько анекдотического, быть может, но достаточно весомого для того, чтобы заинтересовать политиков всей Европы.
Вильямсу было поручено заключить соглашение, по которому Россия, взамен немедленно выплачиваемой ей денежной субсидии, обязывалась предоставить в распоряжение Англии пятидесятипятитысячное войско; речь шла о выступлении против прусского короля — имя его, правда, в тексте соглашения не упоминалось, но принадлежавшие Пруссии территории были обозначены там столь недвусмысленно, что никаких сомнений быть не могло.
Вильямсу удалось добиться быстрого успеха, поразившего всех, кому была знакома медлительность русского двора тех времён и нерешительность императрицы Елизаветы: не прошло и двух месяцев со дня прибытия Вильямса в Петербург, как соглашение было подписано. Посол предвкушал уже вознаграждение, соответствующее его оперативности, однако вместо свидетельства о ратификации соглашения курьер привёз из Лондона письмо государственного секретаря, содержавшее такие строки:
«Вы навлекли на себя немилость короля, уронив его достоинство тем, что ваша подпись на документе стоит после подписей русских министров. Пока эта ошибка не будет исправлена, Его Величество не ратифицирует подписанное вами соглашение».
Только прочитав это грозное послание, Вильямс обратил внимание на оплошность, куда менее значительную, по правде говоря, чем рассудили в Англии, но ставшую для Вильямса фатальной. Он подписался первым на экземпляре, оставшемся у русских, в то время, как они действительно расписались первыми на экземпляре, посланном Вильямсом своему монарху. Сам посол, два русских канцлера, два русских секретаря, секретарь Вильямса и я — семь человек, заинтересованных в успехе дела, допустили промах, подстроенный, несомненно, Хозяином всех наших судеб, исходившим из каких-то ему одному известных побуждений.