VII
Моё пребывание в Ораниенбауме способствовало также укреплению связей между великой княгиней и сэром Вильямсом. Приумножая дружеское внимание английского короля к этой принцессе, связи эти немало послужили тому, что она, с тех самых пор, вероятно, отдавала предпочтение Англии. Франция неоднократно имела случай ощутить это предпочтение, невзирая на глубокое впечатление, произведённое на Екатерину историей царствования Людовика XIV — в чём я имел множество случаев убедиться. Полагаю, что не ошибусь, если замечу, что именно ощущение своего рода соревнования или соперничества со славой Людовика XIV послужило подлинным мотивом многих намерений и поступков Екатерины II.
Менее всего она напоминала Людовика XIV своей склонностью к чтению — у короля её не было вовсе.
Я был рад оказаться первым, кто дал читать великой княгине «Орлеанскую девственницу» Вольтера. Сэр Вильямс часто слышал, как об этой поэме отзывались с восторгом люди, читавшие её в рукописи — на протяжении многих лет текст оставался запрещённым из-за страшных угроз кардинала Флери в адрес автора, если тот осмелится на публикацию. Страх, внушённый Вольтеру этими угрозами, сковывал писателя, судя по всему, то ли тринадцать, то ли четырнадцать лет после смерти кардинала, но затем уступил всё же отеческой привязанности автора к любимому детищу — и оно получило, наконец, свободу.
В тот момент, когда мне вручили пакет, содержавший поэму вместе с письмом моего отца, мы довольно грустно кончали обедать — Вильямс никак не мог утешиться после очередных успехов маршала Ришелье. Я объявил ему о «Девственнице», как о победе, он испустил крик радости, я принялся читать вслух, и очарование поэмы оказалось таким сильным, что я прочёл всю книгу на едином дыхании, и лишь в девять вечера прекратил чтение.
Так я забавлял и утешал моего друга Вильямса, и делал для него всё, что было в моих силах. Раньше он наставлял меня — теперь я стал, в свою очередь, ему полезен. В то время, как его недуги и кое-какие другие обстоятельства всё более ограничивали поле его деятельности, мои знакомства, напротив, крепли с каждым днём.
Я стал прилично говорить по-русски — до сих пор лишь немногие путешественники-иностранцы дают себе труд выучить русский язык. Это было принято во внимание и открыло мне многие двери, которые иначе оставались бы запертыми.
К тому же, я удачно пользовался одним наблюдением, сделанным мною тогда — его справедливость была неоднократно проверена мною впоследствии. О великих тайнах не говорят, пока не отзвонит полночь. Человек, которого утром застаёшь застёгнутым строго на все пуговицы, и которого удаётся разнежить в течение дня, развлекая его и не показывая вида, что ты собираешься что-то у него выведать, приоткрывается к вечеру сам собой, как цветок Иерихона, между часом и двумя часами ночи он полностью распускается, а на рассвете закрывается вновь. Солнце и тайна — плохое сочетание. И я узнавал гораздо больше русских секретов зимой, чем летом, когда у них шесть недель вовсе нет ночи.
Я мог долго не спать, как и каждый, кто молод и хорошо себя чувствует, и, таким образом, имел возможность сообщать Вильямсу многое такое, чего он без меня, скорее всего, не узнал бы. Мне удалось даже внушить однажды одному из моих собеседников некую идею — Вильямс был заинтересован в том, чтобы её обсудили на совете у императрицы; тот, кто выдвинул там эту идею, был совершенно уверен, что является её автором — так сумел я, втолковывая ему суть дела, превознести его заслуги...
Среди всех этих забот, я подцепил ветряную оспу, что отнюдь не было мелочью для Вильямса. Болезнь не только лишала его моей помощи, но даже малейшее подозрение в том, что кто-то из живущих в его доме болен ветрянкой, на сорок дней отдалило бы остальных его обитателей от двора.
Далеко не самым малозначительным штрихом, характеризующим правление Екатерины II, было то, что она, первой во всей империи, решилась в сорок лет сделать себе прививку. Только после этого опыта, поистине смелого и патриотического, она велела привить оспу своему сыну — и обычай делать прививки постепенно укоренился в России.
Елизавета же была очень далека от того, чтобы поверить в нечто подобное и разрешить прививки — суеверные предрассудки активно против них боролись. Так что приходилось всячески маскировать мою болезнь, чтобы Вильямсу не пришлось выдерживать карантин, и он мог бы сохранить связи, необходимые для исполнения обязанностей посла.
Я вскоре выздоровел, но не прежде, однако, чем мне был нанесён визит, бывший для меня исключительно лестным, хотя последствий его я боялся до такой степени, что он и состоялся-то, в сущности, против моей воли.