Чем убедительнее свидетельствовал этот визит о нашей близости, тем более горькой была для меня необходимость отъезда.
VIII
Я никак не мог не подчиниться воле родителей, настаивавших на том, чтобы я был избран депутатом сейма этого года.
Великая княгиня лишь неохотно согласилась на мой отъезд, поставив условием, чтобы не только моё возвращение в Петербург было обеспечено, но чтобы в будущем я мог занять более прочное положение — такое, хотя бы, чтобы оно давало мне право запросто приближаться к ней публично.
Как упоминалось уже, выполнить эту волю великой княгини было поручено Бестужеву. Дабы у меня не оставалось сомнений в его доброй воле, он прислал ко мне своего личного секретаря по имени Канцлер, с письмом Бестужева графу Брюлю. Канцлер дал мне прочесть письмо, запечатал его печатью своего господина — и лишь после этого вручил мне.
Случаю было угодно, чтобы в этот же день Вильямсу нанёс визит князь Эстергази. Выйдя от Вильямса, он зашёл повидать меня в моей комнате, дверь которой я имел глупость не закрыть на задвижку. Князь застал Канцлера у меня, и одно это подтвердило его подозрение по поводу моих связей (он сообщил мне об этом впоследствии, став моим другом). Впрочем, тогда это лишь усилило внимание ко мне в обществе, включая, вероятно, и круги, близкие к Елизавете.
Как бы там ни было, я уехал в начале августа в компании того самого графа Горна, с которым мы ездили в Ораниенбаум; не знаю, какие обстоятельства вынудили его вернуться в Швецию — через Ригу.
Мы остановились там в одном и том же доме, и я как раз находился в его комнате, когда мне пришли сказать, что какой-то офицер желает говорить со мной. Я разрешил ему войти.
Вошёл, очень почтительно, худощавый человек маленького роста в руках он держал полуоткрытый ящичек, в котором сверкали бриллианты. Он бормотал какие-то приветствия, а я лишь с трудом понимал его, пока он не передал мне письмо от вице-канцлера Воронцова, и ещё одно — от камергера Ивана Ивановича Шувалова. В письмах сообщалось, что государыня посылает мне подарок, и этому офицеру поручено его вручить.
Я специально описываю эту сцену так подробно, чтобы показать, что во всём, происходившем в то утро, не было решительно ничего, что могло бы заставить меня трепетать или, того пуще, бояться. Между тем те, кто пытался очернить меня в глазах Елизаветы, донесли ей, что я перепугался, увидев этого русского офицера, и из вымышленного страха был уже сделан вывод, что, значит, мне было чего бояться.
Императрица не преминула заметить по моему адресу:
— Знает кошка, чьё мясо съела...
Это такая русская поговорка.
Я ответил на письма, поблагодарив за внимание — столь редкое по отношению к лицу, не облечённому никакими полномочиями.
Затем я простился с графом; с удовлетворением узнал я впоследствии, что он благополучно возвратился домой.
IX
Я пересёк ту часть Ливонии, которая продолжала ещё оставаться польской. Заехал вначале к одному знакомому по имени Борщ, в то время — кастеляну этого воеводства, в его владение Варкланы. Затем мы вместе отправились в Динабург, где, согласно закона, происходили заседания сеймика этого округа. Местное дворянство, немногочисленное, но более зажиточное и несравненно более цивилизованное по сравнению с тем, что я мог наблюдать на других сеймиках, придало большое значение тому, что я лично приехал к ним добиваться депутатства; ничего подобного давно уже не видывали там со стороны обитателей земель короны, и лишь изредка — со стороны литовцев.
Без труда избранный депутатом, я поспешил в Варшаву — через Вильну.
Я нашёл в Вильне Флемминга, исполнявшего обязанности маршалка трибунала не только справедливо, но таким образом, что он был окружён уважением всего населения — к нему относились даже с известной восторженностью.
Это тем более следует отметить, что будучи человеком резким, часто грубоватым и странным до экстравагантности, говоря скверно по-польски и не имея, казалось бы, других развлечений, кроме игры в карты по маленькой, Флемминг сумел присоединить к вполне заслуженной им репутации человека добросовестного, ещё и популярность деятеля, приносящего немалую пользу стране — хотя бы добрым примером мужицкой экономии, которому многие следовали.
Он очень любил меня в те времена — и потому, что я развлекал его, и особенно потому, что мне нравилась его оригинальность и его остроты.