Докучливые обязанности маршалка трибунала должны были быть для Флемминга вдвойне тяжкими: проведя юность во Франции, он всегда казался иностранцем среди нас, и все его симпатии, весь образ жизни выглядели чем-то диаметрально противоположным исполнению такого рода должности. Флемминг взялся за неё для того лишь, чтобы поддержать в Литве партию князя Чарторыйского, дважды зятем которого он был, и ещё более — ради того, чтобы сдержать немного разгул сторонников дома Радзивиллов, ставший особенно невыносимым с тех пор, как сын воеводы Вильны, портрет которого я нарисовал выше, проявил себя, как маршалок трибунала, самым скандальным образом.
То, что происходило в то время в Литве, напоминало картины, возникающие при чтении истории Шотландии перед присоединением её к Англии. Руководство юстицией Флеммингом, длившееся всего лишь год, Сменилось новым «радзивилловским» трибуналом и новыми беззакониями, ещё более ужасающими — что и сделало совершенно явной необходимость реформы, которая была осуществлена, однако, далеко не сразу...
X
Каково же было моё удивление, когда, прибыв в Варшаву в конце августа 1756 года, я узнал о нападении короля Пруссии, запершего Августа III со всем его войском в лагере под Струппеном.
Поскольку это обстоятельство помешало нашему королю прибыть в Польшу в установленный для открытия сейма срок — сейм так и не состоялся.
О, как сожалел я о том, что покинул Петербург ради того, чтобы тащиться в Динабург за этим ничего, как оказалось, не стоившим депутатством!.. И как встревожен был я, видя, что картина изменилась так резко, и я не мог теперь надеяться запросто вернуться в Россию в качестве её друга — или хотя бы в качестве «политического друга» Вильямса!..
И всё же, первым моим желанием, самым острым, какое я когда-либо испытывал, было вернуться в Петербург.
Разумнее всего было бы отправиться туда с поручением от короля Польши — добиваться у России помощи против прусского короля. Но сколько препятствий предстояло преодолеть, чтобы получить такое назначение!..
Моя семья, к этому времени, лишилась уже своего влияния при дворе. Поэтому я пустил в ход письмо Бестужева, настаивавшее на моей посылке, но оставлявшее на усмотрение графа Брюля вопрос о том, в каком именно качестве я мог бы быть полезен интересам Саксонии.
Но Брюлю и самому приходилось преодолевать враждебность своего зятя Мнишека и половины Польши, державшей его сторону — ко всему, что касалось меня; он остерегался, действуя скоропалительно, провоцировать моих недоброжелателей.
К тому же и король, согласно законоположения, мог назначить посланника Польши лишь с одобрения сенатского комитета, а собирать его по такому поводу, когда потрясение всего устройства Европы королём Пруссии как раз коснулось Польши, было не совсем удобно.
Наконец, и сенатский комитет, при самом горячем желании, не мог уполномочить меня ни на что, касающееся Саксонии, — разве только специально собранный сейм заявил бы, предварительно, что Польша готова действовать заодно со своим королём во имя интересов Саксонии, чего от поляков очень трудно было ожидать.
Оставалась единственная возможность: в качестве курфюрста Саксонии, король имел право назначить меня своим послом в России, ибо курфюрст был свободен располагать услугами кого угодно, независимо от его национальности; в то же время, каждый поляк был свободен служить любому иностранному монарху. Моему отцу тот же Август III поручал, в своё время, представлять его интересы в Париже; миссия отца не носила официального характера, но его верительные грамоты исходили исключительно от саксонского кабинета.
На этом варианте и остановились. Сверх того, моя семья, желая сделать мою миссию как можно более весомой, надеялась получить для меня, за литовской печатью, нечто вроде доверенности на установление отношений между Литвой и Россией — подобной той, что регулировала российско-польские связи. Мой дядя, канцлер Литвы, взял на себя осуществление этого замысла.
Оставалось раздобыть необходимые средства. Печальная ситуация, в какой оказался Август III, лишённый поступлений из Саксонии, оставляла ему, на самые необходимые траты, лишь его польские доходы. Ему нечем было бы оплатить расходы по моей поездке, да кроме того, при дворе прослышали, что хоть они и могут ждать кое-какую пользу от моей миссии, в первую очередь в ней заинтересован я сам...
Помочь мне могла, таким образом, только моя семья, но здесь-то я и столкнулся с наибольшими сложностями.
Если отец искренне желал, чтобы моя миссия осуществилась, матушка, также желавшая мне успехов и несомненно стремившаяся к тому, чтобы я занял в обществе видное положение, терзалась, в данном случае, сомнениями, связанными с её набожностью. Даже уступив уже — поскольку отец настаивал, — она продолжала переживать, как женщина не только искренне верующая, но и прекрасно отдающая себе отчёт в разного рода кознях и опасностях, подстерегавших в России её любимого сына.