Да будет Небу угодно даровать моему голосу способность убеждать. Все мои мечты исполнятся, если я сумею быть достойным выбора моего господина и заслужу при августейшем дворе вашего императорского величества благосклонность, схожую с той, высокие и щедрые знаки которой вам, Мадам, было угодно вручить мне при моём отъезде отсюда.
Моя признательность слишком исполнена почтения, чтобы могла быть высказана вслух — мне остаётся лишь с благоговением выразить своё глубочайшее преклонение перед вами».
Какова бы ни была моя речь, она достигла цели — и безрассудство приводит порой к успеху. Императрица привыкла выслушивать банальные комплименты, наскоро проборматываемые, обычно, людьми, не имеющими опыта публичных выступлений — нередко ей не удавалось даже уловить отдельных слов. Для неё было чем-то совершенно новым услышать из уст иностранца, в официальной речи, льстящие ей слова, произнесённые внятно, с вдохновением, поскольку оратор глубоко переживал то, о чём говорил, — к тому же, она и сама была твёрдо убеждена в том, что король Пруссии был неправ.
Императрица приказала опубликовать мою болтовню. Когда текст речи прочли в Варшаве, моя семья высказалась критически по поводу упоминания о «гидре», опасаясь досады короля Пруссии. Но тот, прочитав газету, заметил только:
— Я хотел бы, чтобы он оказался прав, и у меня действительно появлялись новые головы, взамен отрубленных...
Слова короля весьма типичны для человека, обладающего весом, который слишком занят для того, чтобы возмущаться каким-то там отдельным выражением.
Среди визитов, которые я, по протоколу, нанёс в начале своей деятельности в Петербурге, было посещение сэра Вильямса. Столько лет прошло, а я до сих пор не могу без волнения вспомнить слова, им мне тогда сказанные.
— Я люблю вас, вы мне дороги, как мой воспитанник — не забывайте об этом. Но что до ваших обязанностей, то запомните: я отрекусь от вас, если дружеские чувства ко мне заставят вас пойти на малейший демарш, малейшее безрассудство, противоречащее интересам вашей нынешней миссии.
Усвоив его урок, я с нелёгким сердцем не поддерживал с ним никаких отношений; лишь однажды, год спустя, когда он был уже отозван, повидал я его — частным образом.
II
Итак, я приступил к выполнению своей миссии с наилучшими надеждами на скорый успех, основывавшимися на предписаниях и заверениях русских вельмож, соответствовавших воле их императрицы. На практике, однако, оказалось, что нет ничего более медлительного и менее равноценного полученным приказам, чем действия русской армии в ходе этой войны.
В обществе было известно, что великий князь является приверженцем прусского короля, что Бестужев предан великой княгине, что Апраксин — креатура Бестужева, и что я — воспитанник Вильямса. Из всего этого, вместе взятого, выводили заключение, что секретные приказания Бестужева шли вразрез с намерениями Елизаветы.
Такое предположение было полностью ложным.
Бестужев, ориентированный постоянно на Австрию, возненавидел лично короля Пруссии благодаря привычке вредить ему, но и потому, также, что этот монарх, задумав свергнуть канцлера, которого ему так и не удалось подкупить, высмеял Бестужева в своих стихах.
Апраксин искренне желал исполнить волю своего покровителя — и его весьма настойчиво побуждала к этому великая княгиня, как будет видно из дальнейшего.
Я был исполнен чувства ответственности за порученную мне миссию и, кроме того, был уверен, что, способствуя разгрому короля Пруссии, я действую не только на благо Августа III, но и на благо своей родины.
Так что на самом деле, странное поведение русской армии на всём протяжении 1757 года следует отнести исключительно на счёт неспособности Апраксина и его бессилия, доводивших его порой до нелепостей.
Полнота мешала фельдмаршалу ездить верхом. Поднимался он поздно, ибо до глубокой ночи занимался пустяками и не мог уснуть, пока два или три гренадера, по очереди, надсаживая грудь, не рассказывали ему достаточно долго то детские сказки, то истории о привидениях, да так громко, что голоса их были слышны далеко вокруг генеральской палатки, что само по себе было удивительно, поскольку в лагере должна была царить полная тишина. И это повторялось из вечера в вечер... Тогда среди русского народа и солдатни встречались ещё профессиональные рассказчики, наподобие тех, что в турецких кофейнях увеселяли мусульман в их безмолвной праздности.