Весной 1760 года я вторично навестил отца, на этот раз в Злочеве, имении, которое он арендовал. А зимой того же года я снова отправился к нему, на сей раз в Малорысь, чтобы получить его согласие на брак моего брата Анджея с графиней Жозефиной Кинской, дочерью наместника Богемии. Чтобы облегчить осуществление этого брака, я подарил брату почти все бриллианты, привезённые мною из поездок в Россию. Я любил брата, как друга, и как человека, обладавшего твёрдым характером и достойного всяческого уважения; своей храбростью и одиннадцатью ранениями он прославился на австрийской службе. Бракосочетание состоялось 6 марта.
Поскольку то был год сейма, следовало подумать о сеймиках — скорее, для того, чтобы подкрепить наши связи в провинциях, чем намереваясь предпринять что-либо серьёзное на самом сейме. Было решено, что я отправлюсь добиваться депутатства в воеводстве Руси. Мой дядя пользовался там достаточным влиянием, и всё же он счёл необходимым снабдить меня письмом своей жены к супруге кастеляна Каминска, её троюродной сестре. Письмо должно было сыграть свою роль, ибо тогда ещё на выборах в сеймиках действовал принцип единогласия.
Супруга кастеляна, урождённая Потоцкая и традиционно настроенная поэтому враждебно к нашей семье, особенно же к Понятовским, — со времени учреждения трибунала 1749 года, мною описанного, — была; тем не менее, обязана князьям Чарторыйским, пришедший однажды на помощь её брату. Я вручил ей письмо в Мощицкой, старостате, расположенном в версте от Садовой Вишни, где проходили выборы в сеймик воеводства Руси. Дама специально расположилась там, чтобы влиять на выборы — этот род интриг был её стихией. Раскинувшись в глубине алькова, она допускала к беседе с собой, последовательно, различных кандидатов, заверяя их в большей или меньшей степени своей поддержки — хотя реально она могла обещать всего лишь не препятствовать им...
Вместе с князем Адамом и четырьмя другими кандидатами я был избран депутатом от воеводства Руси. Затем мы всей семьёй отправились в Ланкут — в этом прекрасном имении князя Любомирского я нашёл его и его супругу, вернувшихся из путешествия в Спа и Париж. Только моя кузина была теперь совсем другой женщиной, чем та, какую я знал раньше.
V
Во время путешествия она вкусила свободы, ранее ей неведомой. Это новое, восхитительное ощущение, несравнимое с состоянием едва ли не рабства, в каком она существовала до тех пор, так изменило весь стиль её жизни, что сделало её для меня едва узнаваемой. Состояние перманентной готовности к защите против всякого принуждения, которому она могла бы подвергнуться, вызывало мучительные признаки неловкости в случаях малейшего расхождения во мнениях с кем бы то ни было. И если до её отъезда наши мнения всегда совпадали, то после возвращения она не только высказывала довольно часто точку зрения, отличную от моей, но делала это, судя по всему, весьма охотно.
Изменились и все её пристрастия. Раньше она предпочитала англичан, серьёзные книги и занятия — теперь стала привержена ко всему французскому, интересовалась модами и готова была с признательностью принимать всякого, кто говорил ей комплименты. С изумлением увидел я, что множество людей, о которых она раньше отзывалась с презрением и которые не были созданы для того даже, чтобы только приблизиться к ней, не говоря уж о том, чтобы ей понравиться — я увидел, повторяю, что люди эти были способны достичь у неё успеха тем, что льстили ей безбожно и развлекали её болтовнёй, когда-то ей так не нравившейся.
И я познал ревность, так сильно меня терзавшую, что я бывал, кажется, несправедлив к кузине. Несколько раз я ловил себя на том, что буквально трепещу от ярости. Единственный из влюблённых в неё мужчин, которого я переносил (кроме Ржевуского), был англичанин, секретарь посольства и близкий друг милорда Стромонта, посла Англии при дворе Августа III. Англичанин был достойный человек, с прекрасным характером; он занимался с княгиней английским языком, но не имел у неё успеха, как любовник.