Мелкие ссоры между мной и кузиной продолжались ещё лет десять, перемежаясь самыми нежными и искренними взаимными ласками; она ни разу не согласилась увенчать их, хотя иногда мы бывали близки к этому.
Года три или четыре после возвращения из этого первого путешествия она колебалась между «да» и «нет» по отношению к Ржевускому. Несколько раз она говорила мне, что устала от его домогательств, а однажды попросила даже посоветовать ей, как ответить на его весьма настойчивое письмо. Я составил для неё ответ, заключавший, согласно с её же словами, категорический отказ, но она нашла мои формулировки слишком сильными и написала письмо сама. Что касается Ржевуского, я считал своим долгом быть лояльным по отношению к приятелю, и мне трудно было переносить, когда кузина принималась кокетничать с другими.
Среди возникавших между нами недоразумений и следовавших за ними примирений, я всегда сохранял репутацию ближайшего друга кузины и, в этом качестве, считал себя вправе говорить с ней более откровенно, чем кто-либо, в частности, по одному поводу, вызывавшему моё изумление.
Дело в том, что её отец настаивал, чтобы женитьба его сына, князя Адама, на дочери графа Флемминга, о котором упоминалось уже, состоялась, наконец. Переговоры об этом браке велись давно, и всё было согласовано. Флемминг страстно его желал, но сам князь Адам был, похоже, более, чем когда-либо далёк от мысли о женитьбе — после того, как он вернулся из России влюблённым в графиню Брюс и, главным образом, после того, как ветряная оспа обезобразила лицо малышки Флемминг настолько, что исправить положение было едва ли возможно.
Дядя хотел было использовать меня — для того, чтобы склонить сына исполнить его желание. Я сказал ему, что едва ли гожусь для такого поручения, ибо лично мне кажется жестоким и несправедливым принуждать к чему-либо сердце князя Адама. К тому же я обращал уже внимание кузена на то, что ему не следует брать пример с меня, ибо мой случай совершенно иной, а он ведь был, так сказать, ангажирован ещё до отъезда в Россию. И поскольку все эти разговоры были впустую, мне никак не хотелось бы упрекать себя в том, что я лишний раз вызвал сожаление кузена по поводу союза, который он рассматривал как своё несчастье.
Тогда его отец сам взялся за дело. Осуществляя свою волю, он всегда бывал исключительно настойчив — и сын не посмел ему противоречить. Свадьба была назначена на 19 ноября 1760 года.
И как только сейм был прерван неким Лежинским, — после трёх дней заседаний и под предлогом ещё более пустым, чем был прерван сейм 1758 года, — мы все отправились в Волчин. Там я обратил внимание на то, что по мере приближения свадьбы моя кузина становилась всё более грустной, её беседы с братом стали сопровождаться слезами... Было похоже, что слёзы эти связаны с нежелательностью такого супружества для её брата, но, как оказалось, корни были глубже.
Во время бракосочетания в костёле кузина публично разразилась рыданиями, обнимая своего брата так, словно она теряла его навек и сцена эта слишком бросалась в глаза, чтобы не дать повода для самых двусмысленных толков.
Они были, конечно, безосновательны, но чем твёрже я был уверен в этом, тем настойчивее просил кузину пояснить мне мотивы столь несоответствующего ситуации её поведения. Она ответила, что охвачена предчувствием: молодая особа, становящаяся её невесткой, составит несчастье всей её жизни. Это-то предчувствие и послужило причиной охватившего кузину предубеждения, с которым она ничего не могла поделать.
Я попытался обратить её внимание на то, что особа эта, в сущности ещё, ребёнок, бесконечно отстаёт от неё в прелестях и талантах (у бедняжки их попросту не было), и никоим образом не может, поэтому, дать повода для ревности — ей, всё ещё пользующейся всеобщим уважением, благосклонностью, можно сказать даже восхищением. Но что всё это почитание, в том числе её близкими, может быть поколеблено мнением, которое неизбежно сложится при таком её отношении к невестке, не способной сделать ей ничего дурного.
Соглашаясь со мной, кузина повторила, что ничего не может поделать со своим предчувствием, и что её антипатия — непреодолима. Я испугался за её разум, не будучи в силах поверить в подлинность столь вещего чувства. И всё же, оно оправдалось, как я увидел впоследствии.
Князь Адам с молодой женой провели несколько дней в Шерешове, у графа Флемминга, шутливый нрав которого стал причиной нескольких комичных сценок, после чего обе пары отправились по приглашению князя Радзивилла в Бялу. Там предполагалось сосватать мне старшую дочь князя, но меня предупредили заранее, и я нашёл предлог туда не поехать.