Два года непрерывно прожил он в деревне, сумел приспособиться к деревенской жизни и заслужил такую любовь соседей, что соперничал в популярности в Бельском воеводстве с самим воеводой Киевщины Потоцким. Он стал хорошим земледельцем, уплатил все долги, упрочил своё будущее. Его конский завод преуспевал — брат выращивал там исключительно породистых лошадей, лучших в Польше, и получал от завода две тысячи дукатов чистой прибыли; подлинной потерей для страны стало, когда завод этот стал хиреть после того, как брат покинул деревню.
Некоторое время спустя после моего к нему визита, он отправился в Варшаву, чтобы выяснить, выполняется ли давнее обещание графа Брюля. За несколько лет до того, на празднике драгунского полка, которого брат домогался, Брюль сказал ему:
— Если вы согласитесь, чтобы этот полк был отдан Мнишеку, подканцлеру Литвы, брату моего зятя, я даю вам слово, что вы получите полк кавалергардов после смерти Любомирского.
Дело стоило того, и брат рискнул на обмен, тем более, что Брюль добавил к своим словам:
— Плюньте мне в лицо, если я не выполню своего обещания.
Узнав теперь о смерти князя, брат обратился сперва к Мнишеку, мужу дочери Брюля. Тот ответил:
— Я близко знаком с княгиней Любомирской, тёщей покойного князя, и хорошо знаю, какое влияние оказывает она на дочь. Советую вам предложить ей денег — и, без всякого сомнения, вы получите этот полк.
Брат последовал его совету и добился успеха. Эта княгиня Любомирская, урождённая Стейн, кузина графини Брюль, была, по словам одних, любовницей графа, а по словам других — тайной фавориткой Августа III, Брюль же был лишь их доверенным лицом.
Неприязнь князя воеводы Руси к моему брату вновь проявилась в отказе воеводы поблагодарить короля за то, что брат получил этот полк; по обычаю того времени, благодарность должны были принести все родственники вновь назначенного офицера.
Осенью того же года наша партия добилась успеха, который рассматривался как весьма значительный. Нам удалось способствовать избранию депутатом трибунала от Плоцка, а затем и маршалком трибунала — Анджея Замойского, того самого, что выступал против передачи герцогства курляндского принцу Карлу Саксонскому. Избрание Замойского было оспорено весьма слабо; двор направил, правда, в Петрков Твардовского, воеводу Калиша и двоих ещё с целью помешать нам, но поскольку у них не было ни денег, ни достаточно многочисленного дворянского сопровождения, им это не удалось. Несколько сабель было всё же обнажено, однако без веских причин и кровавых последствий.
Мы с князем Адамом и князем Любомирским присутствовали там больше для того, чтобы продолжать появляться на публике, чем по необходимости активно представлять оппозицию. Мой брат Михал, самый младший из всех, стал депутатом трибунала от духовенства. То был его политический дебют. Малаховский, сын великого канцлера, впоследствии сам великий канцлер, был его коллегой.
Тем летом скончалась внезапно, совсем ещё не старой, графиня Брюль. Я глубоко скорбел по поводу её смерти, потеряв в её лице друга и, можно сказать, вторую мать.
Теперь окончательно прервались те немногие связи с двором, которые я ещё сохранял.
Смерть императрицы Елизаветы в начале 1762 года и последовавшие за тем несколько месяцев правления Петра III, не расположенного ко мне, не изменили отношения ко мне графа Брюля — вплоть до того момента, как на трон взошла Екатерина II.
Несколько авансов, немедленно сделанных мне Брюлем, утратили, однако, силу, как только граф убедился в том, что императрица не спешит призвать меня к себе.
Глава восьмая
I
Придётся вернуться немного назад.
Покидая Петербург, я увёз с собой весьма недвусмысленное дозволение. Не задевая нашего взаимного чувства, оно давало мне известную свободу действий, необходимую, как принято думать, в моём возрасте. Дозволение это было подтверждено, много времени спустя, в письмах; я сохранил их.
Два года с половиной я не пользовался полученным разрешением; мои заверения в этом были неоднократны и абсолютно правдивы. Когда же я нарушил, наконец, суровое воздержание, то, движимый искренностью, несомненно излишней, поспешил о том уведомить...
Стояло начало зимы. Вышедшие из берегов воды поглотили почтальона, вёзшего моё послание. Узнав о несчастье, я из дурацкого прямодушия, повторил свою исповедь.