Остен прибудет сюда.
Ваши шифровки никогда не смогут быть расшифрованы — до такой степени всё перепутано в вашем № 4.
Вы и ваша семья можете быть уверены в исключительно внимательном отношении с моей стороны и в моей дружбе, сопровождаемой всем уважением, какое только можно себе представить».
Зимой 1763/64 я дважды написал императрице: «не делайте меня королём, призовите меня к себе».
Две причины диктовали мне такие слова.
Первая — чувство, которое я всё ещё хранил в своём сердце.
Вторая — убеждение в том, что я сумею больше сделать для моей родины, находясь в качестве частного лица вблизи императрицы, чем будучи королём здесь.
Тщетно. Мои мольбы не были услышаны.
Глава девятая
I
Продолжаю разматывать событийную нить.
Некоторое время милорд Стромонт, посол Англии при нашем дворе, выполняя приказание своего двора, пересылал мои письма в Россию; когда же в Англии заметили, что отношение ко мне в Петербурге изменилось, Стромонт заявил, что не может более оказывать мне эту услугу.
К этой новой печали присоединилась ещё одна, куда более ощутимая. В течение лета 1762 года здоровье моего отца стало меняться самым тревожным образом. Он перебрался из Малорыси в Рыки, чтобы быть поближе к нам, и часто приезжал оттуда в Пулавы, а я — в Рыки.
В последние годы его жизни с ним случались, раз в месяц, примерно, судороги, сопровождаемые скоротечной лихорадкой; неизменно кончаясь обильной потливостью, лихорадка эта предохраняла его, похоже, от подагры, от которой он жестоко страдал раньше.
Но он страдал, также, от грыжи, которую из совершенно непонятного мне ложного стыда скрывал от нас и даже от врачей. Мой старший брат, мой брат-аббат и я сменялись возле него, безуспешно пытаясь смягчить его страдания. Он не мог более спать в своей постели, а дремал сидя — и наши руки поддерживали его беспрестанно падавшую голову, хотя это лишний раз возбуждало его и ему вредило. Мы придумали прикреплять с двух сторон его кресла перевязь, притягивавшую его лоб к спинке, но и это помогало лишь ненадолго.
Он часто говорил нам:
— Я не хочу больше врачей... Я устал от жизни, она мне в тягость... Я потерял память... Я чувствую себя бесполезным в этом мире...
Благословляя нас, он нередко прощался с нами с тем же озабоченным видом, с каким собирался, обычно, каждый раз в свои путешествия — предшествовавшие тому, что теперь неумолимо приближалось.
Как раз над комнатой отца поселили столяра, с тем, чтобы он работал там над гробом; перестав слышать шум от рубанка или от заколачивания гвоздей, отец по нескольку раз в день посылал поторопить рабочего.
В канун смерти он почувствовал себя лучше, вроде бы даже значительно. Он отослал меня и аббата в Пулавы, с ним оставался только старший брат. И тогда отец показал ему хрустальный флакон, наполненный желтоватой жидкостью, немного неполный. Он сказал брату, что флакон связан с важной тайной, что жидкостью можно пользоваться лишь в крайних случаях и ни в коем случае не злоупотреблять ею... Отец неоднократно показывал брату этот флакон, но каждый раз вновь прятал затем в карман. После его смерти флакон так и не нашли.
Он несколько раз повторил, также, то, что говорил много раз и раньше: в юности ему были предсказаны три вещи, два предсказания сбылись, третье ещё нет, но, вероятно, вскоре сбудется и оно... Что это были за предсказания, он ни разу нам так и не сообщил.
Он испустил дух, проделав всё, что полагалось по церковному обряду; он был избавлен от тяжёлой агонии. Это случилось 30 августа 1762 года, ему было 86 лет без нескольких дней — родился он 15 сентября 1676.
Никто не обрисовал отца лучше, чем это сделал Вольтер, написавший в «Истории Карла XII»: «Это был человек, который при любых обстоятельствах своей жизни — и перед лицом опасности, — там, где другие, в лучшем случае, проявляли храбрость, всегда, не раздумывая, находил нужное решение — и всегда удачно».
К вещам, о которых я более всего сожалею, я причисляю и то, что отец не оставил нам записок о своей жизни, столь богатой неординарными событиями. Он писал мемуары до осады Данцига, а когда город капитулировал, он сжёг написанное — и потом уже никак не удавалось побудить его возобновить свои труды. Несколько устных рассказов, да то, что написал о нём Вольтер в «Истории Карла XII» — это всё, что мы о его жизни знаем.
Во второй половине правления Августа II и первой Августа III было широко распространено мнение, что на нашем семейном совете мой дядя, канцлер Литвы Чарторыйский, выдвигал различные идеи, подсказываемые текущими обстоятельствами, другой мой дядя, воевода Руси, отбирал те, которые следовало реализовать в первую очередь, моя мать — принимала окончательные решения, а мой отец — исполнял их.