Прошу меня извинить, что такая большая часть моей «вещицы» посвящена любовным похождениям, но я поздно начал, а когда все-таки начал, то пустился во все тяжкие.
Где-то в конце прошлой зимы мне позвонила Барбара Бэксли, мой друг и блестящая исполнительница ролей в двух моих пьесах, и сказала, что Уильям Индж, с которым у нее когда-то был нежный «роман», и которому она была, наверное, ближе, чем кто-либо другой, за исключением членов его семьи, находится в отчаянном положении.
У Барбары остались к нему те же серьезные чувства, что были и прежде.
— Он дошел до ручки, — сказала она мне своим задушевным голосом. — Он весь день накачивается успокоительными средствами, приходит в себя, только чтобы выпить — и снова принимает успокоительное.
— Он прямым ходом идет к самоубийству, что-то надо предпринимать.
— Но что? Он на пару дней ложится в больницу, а потом снова сбегает оттуда.
— Его сестра с ним?
— Да, Элен с ним, и она в отчаянии.
— Скажи ей, чтобы она сама все у него отобрала и ничего ему не давала, пока кризис не пройдет.
— Позвони ей сам, Тенн.
— Я не знаком с ней, Барбара.
— Представься по телефону и посоветуй ей это, пока еще не поздно. Я пыталась, но она в панике, и совсем потеряла голову.
Барбара дала мне калифорнийский номер. Прежде чем набрать его, я связался с Морин Степлтон, чтобы посоветоваться с ней, стоит ли звонить сестре Билла.
Морин тоже расстроилась. Сама пережив нервный кризис, она могла понять Билла и его сестру.
Потом я позвонил в Голливуд, мне ответила сестра Билла, миссис Элен Коннелл. Я представился ей, она понизила голос до шепота, сказав, что никогда не знает, слышит Билл звонки или нет. Она изложила мне дополнительные детали создавшегося положения. Он уже дошел, сказала она мне, до падений — два дня назад он упал в душе и сильно поранил голову, так что ей пришлось помогать ему добираться до постели. Под матрацем, добавила она, у него спрятаны очень сильные успокоительные таблетки, он принимает их до семи штук за ночь, и она подтвердила сообщение Барбары, что Билл приходит в себя, только чтобы выпить, и что обычно соглашается лечь в больницу, но удирает оттуда через пару дней.
Я немало знаю о Билле — мы с ним очень много сотрудничали — и поэтому понимаю, что он принадлежит к типу алкоголиков, которым нельзя давать ни единой рюмки, знаю, что он выдержал очень смелое и успешное сражение за свое выздоровление, был членом Ассоциации Анонимных Алкоголиков, страдал тяжелой формой клаустрофобии, из-за чего и не мог пробыть в больнице дольше двух дней.
Я посоветовал миссис Коннелл как его ближайшей родственнице отвезти его в самую лучшую психиатрическую клинику, например, в лечебницу Меннингера в его родном Канзасе, убедиться, что у него там хорошая и просторная палата и понаблюдать, чтобы он оставался там до тех пор, пока не встанет на ноги.
Она внезапно заторопилась, прошептав, что слышит, как он бродит по дому, и что он не переносит телефонных разговоров. Потом она уверила меня, что последует моему совету.
Я был занят репетициями самой сложной из написанных мною пьес, больше ей не звонил и ничего не слышал о них.
Два дня назад я открыл римскую газету «Daily American» и увидел фотографию измученного лица Билла, а под ней — сообщение, что он покончил жизнь самоубийством.
Я познакомился с Биллом Инджем в декабре 1944 года, когда ненадолго вернулся домой в Сент-Луис. В это время он писал для (ныне покойной) «Star-Times» театральную критику интервью, выступал, по-моему, и как музыкальный критик.
Это было во время чикагской постановки «Зверинца», и Билл приехал в наш пригород, чтобы взять у меня интервью. На него произвела «ошеломляющее» впечатление моя стремительная карьера драматурга. Дома мне было очень одиноко: все друзья уже разъехались кто куда. Я сказал об этом Биллу, и он очень сердечно пригласил меня к себе домой — его квартира была у реки. Он собрал своих друзей. Через несколько дней мы вместе были на концерте сент-луисского симфонического оркестра. Только благодаря Биллу я могу с удовольствием вспоминать мое пребывание дома.
Когда я вернулся в Чикаго к своему «Зверинцу», Билл ненадолго приезжал туда, чтобы написать о спектакле, и, мне кажется, был искренне очарован и пьесой, и сказочной Лореттой в ее последнем и самом великом спектакле.