Через призму лет эта фраза кажется понятной и простительной, но тогда она меня больно уколола. Карсон он просто проигнорировал. Через какое-то время она сказала: «Тенн, милый, пошли отсюда!» — дело было уже после приступа ее болезни, я повел ее с этого приема, и моя рука чувствовала, как она дрожит, а наш уход казался долгим-предолгим.
Другой уход был более болезненным.
Карсон сделала ошибку — присутствовала на премьере своей пьесы «Квадратный корень чудесного», и еще более грубую ошибку — дождалась, когда выйдут рецензии.
Они были просто ужасны.
Карсон снова сказала мне: «Тенн, выведи меня отсюда». И это был еще более долгий и еще более мучительный уход.
Третий наш совместный уход был также с празднования премьеры — с открытия в Нью-Йорке в 1948 году спектакля «Лето и дым» в постановке Марго Джонс. На этот раз уже я предложил Карсон: «Пошли отсюда». И это был долгий и мучительный уход, все смотрели на нас, не скрывая своих чувств… и чувства эти добрыми не были. Я жил тогда в квартире, спроектированной Тони Смитом, на Восточной пятьдесят восьмой улице. Утром я проснулся, потому что играли Моцарта. Это ко мне пришла Карсон и поставила пластинку, чтобы я проснулся с комфортом.
Ни комфорт, ни жалость — от нее точно нет комфорта — мне были не нужны, и я велел Фрэнку Мерло (он появится в этой книге позже; я жил с ним очень, очень долго) снять Моцарта и проводить Карсон до такси, прежде чем я встану.
Мне хотелось вернуться к работе: одному и немедленно.
В Новом Орлеане, осенью 1947 года, я занимал одну из самых замечательных квартир из всех, в каких мне довелось жить. Она была на втором этаже дома Дика Ормза, вблизи угла улиц Св. Петра и Королевской, и так как Дик работал в антикварном магазине и обладал изысканным вкусом, квартира была удивительно красиво обставлена. Больше всего мне там нравились стеклянная крыша и длинный обеденный стол под ней — они обеспечивали меня идеальными условиями для работы по утрам. Вы знаете, Новый Орлеан лежит немного ниже уровня моря, и может быть поэтому облака и небо там кажутся ближе. В Новом Орлеане всегда создается ощущение, что облака — вот они, рядом. Предполагаю, что это не настоящие облака, а просто пар от Миссисипи, но сквозь стеклянную крышу они казались такими близкими, что если бы не стекло, их можно было бы потрогать. Они были летучими, находились в постоянном движении. Я целыми днями был один. В соответствии с моими привычкам, которым следую по сей день, я рано вставал, пил черный кофе и сразу садился за работу.
Я продолжал писать тогда «Лето и дым», но пьеса оказалась твердым орешком. Мисс Альма Уайнмиллер — может быть, самый лучший женский портрет, написанный мною в пьесах. Она, кажется, всегда существовала где-то в моей жизни, и перенести ее на бумагу не составило никакого труда. Но мальчик, которого она любила всю свою юность, Джонни Бьюкенен, никогда не казался мне реальным, а был всего лишь картонной фигурой, я знал это, расстраивался, но продолжал переписывать пьесу в течение нескольких месяцев, и написал немало ее вариантов. А потом, однажды вечером, думая, что закончил писать, прочитал ее вслух одному молодому человеку, дружественно ко мне настроенному. Он все время зевал во время чтения, поэтому я читал плохо, а когда закончил, он сделал свое уничтожающее замечание: «Как мог автор „Стеклянного зверинца“ написать такую плохую пьесу, как эта?»
Я был выбит из колеи на несколько дней, но потом взял себя в руки и вернулся к «Трамваю» — тогда пьеса называлась у меня «Ночь покерная». Я работал над нею неистово. Несмотря на то, что считал себя умирающим, работал страстно. Писал с раннего утра до середины дня, а потом, истощенный лихорадкой творчества, отправлялся за угол в бар под названием «У Виктора» и восстанавливал свои жизненные силы чудесным напитком — бренди «Александр» — визитной карточкой бара. Попивая «Александр», я всегда ставил на музыкальном ящике пластинку Инка Спотса «If I didn’t Care». Затем я съедал сэндвич и шел в Атлетический клуб на Норт-Рампарт-стрит. Там был бассейн, в который подавалась артезианская веда из подземного источника, она была очень холодной и бодрила меня.
Я все еще думал, что умираю от рака желчного пузыря. Но потом в гости к нам приехал мой дедушка, его преподобие Уолтер Эдвин Дейкин. У него была катаракта на обоих глазах, он был почти совершенно глух. Бабушка и дед были для меня самой надежной опорой и источником доброты всю мою жизнь. К тому времени бабушка умерла, но я помню, с каким великим достоинством она держалась, особенно в то лето, когда я получил диплом университета штата Айова, и дед с бабушкой жили с нами в Сент-Луисе. У бабушки была злокачественная опухоль в последней стадии, и ей пришлось продать их маленький домик в Мемфисе.