Последние дни Фрэнки мне вспоминать тяжело и грустно. Но в сердце моем навсегда останутся сила его духа и несломленная гордость.
Из Ки-Уэста прибыл Стиррап; еще один близкий друг Фрэнки, Эль Слоан, тоже проводил с нами почти целые дни. Болезнь пожирала Фрэнка с ужасающей силой. Стиррап умолял Фрэнка, чтобы тот составил завещание — Фрэнки продолжал игнорировать эти несколько неуместные предложения и упорно продолжал цепляться за жизнь. Каждое утро около полудня они с Джиджи выходили из хозяйской спальни и усаживались рядышком на двойное кресло перед телевизором, с одинаковым стоическим выражением лиц и с почти одинаковой болью в глазах.
Мне кажется, они сидели так почти целыми днями, только Джиджи приходилось изредка выходить на балкон по зову природы.
А потом — неожиданно для меня — он вновь собрался ложиться в Мемориальный госпиталь. Когда Фрэнк одевался, я вошел в комнату, чтобы помочь ему, но он отверг помощь. Он снял халат. Его тело, в недалеком прошлом — тело маленького Геркулеса, стало похоже на скелет воробья.
Когда мы вошли в приемный покой Мемориального госпиталя, он в первый раз был не в силах дойти до своей палаты и согласился на инвалидное кресло. Его положили — и это самое страшное — в палату, где все пациенты подверглись операции по поводу рака мозга. Когда я смотрел на них, меня охватывал ужас. Я умолял его не оставаться в этой палате, а лечь в одноместную. Он ответил резко: «Для меня это уже не имеет никакого значения, мне лучше остаться с ними».
Он часто ложился в госпиталь и выписывался из него, и я не помню точно, было ли это в последний раз.
Так случилось, что эти события совпали с премьерой второго варианта «Молочного фургона» в театре Бартера в Абингдоне, штат Вирджиния. Пьеса была поставлена с Дональдом Мэдденом, блестящим исполнителем роли Кристофера, и с Клер Люс, красивой, но не подходящей для роли Гофорт, режиссером Адрианом Холлом, сценография была Бобби Соула.
На премьеру прилетела Одри Вуд. Реакция публики была загадочной — скорее даже апатичной.
На следующий день мне позвонил Эль Слоан и сказал, что у Фрэнки дело, без сомнения, пошло к самому худшему. Он описал мне его состояние, и я сказал: «Он умрет в четверг. Я немедленно вылетаю». И вылетел еще до появления рецензий на постановку в Театре Бартера. Утром сразу же я посетил Фрэнки. Он дышал через кислородную маску, баллон с кислородом стоял у кровати. Я остался с ним на весь день, и этот день был страшным. Фрэнк не мог оставаться в кровати больше одной-двух минут — потом сползал с нее и на пару минут усаживался в кресло. Потом снова вскарабкивался на кровать.
— Фрэнки, постарайся полежать спокойно.
— Я очень возбужден сегодня — устал от посетителей.
— Фрэнки, ты хочешь, чтобы я ушел?
— Нет. Я привык к тебе.
Во время моего дежурства в этот день его перевели из общего отделения в персональную палату — которую он принял за палату для умирающих.
Случилось то, что я никогда не смогу простить Мемориальному госпиталю. Переведя Фрэнка в палату, баллон с кислородом они перенесли только через полчаса; все эти бесконечные полчаса он дышал, как рыба, вытащенная из воды.
Когда принесли баллон, и Фрэнки сказал: «Я привык к тебе», он лег на бок, повернувшись спиной ко мне. Эти слова едва ли можно было толковать как признание в любви, но прямо выражать свою любовь ко мне Фрэнк мог только по междугороднему телефону…
Он молча лежал на боку. Я подумал, что он уснул, подождал немного и тихонечко вышел.
По дороге домой я решил, что дело зашло слишком далеко. Я пошел в приемную своего врача, доктора У. Дж. Ван Стейна, и почти в истерическом состоянии рассказал ему, в какой кошмар превратились последние дни Фрэнка в Мемориальном госпитале. Ван Стейн вколол мне успокоительное и сказал: «Я позвоню врачу Фрэнка».
Вечер я провел не дома, и моя истерия приняла новый оборот. Я с какими-то друзьями напился в гей-баре и явился домой около одиннадцати. Когда я вошел, раздался телефонный звонок. Звонил самый близкий друг Фрэнки. Он звонил, чтобы сообщить мне, что Фрэнки не стало. Сделал он это очень гуманно.