Г-жа де Тарант не покидала меня ни днем, ни ночью; ее нежная заботливость обо мне была торжеством дружбы. Печаль лишила меня сна. Каждый вечер в одиннадцать часов я испытывала волнение и страдания, которые могут быть поняты только сыновней любовью. Это продолжалось около двух месяцев. Г-жа де Тарант садилась с книгой около моей кровати и уходила от меня только в четыре часа утра, когда я, совершенно истощенная, впадала в отупение. Она рано вставала, чтобы отправиться молиться за мою мать; такая чувствительная и настоящая заботливость смягчала горечь моего сердца.
В это время случилось одно событие, которого я никогда не забуду. Я сидела одна утром у себя на диване, погруженная в печальную задумчивость. Муж вошел в комнату и сел рядом со мною. Мы некоторое время молчали; его глаза наполнились слезами, и он, рыдая, бросился ко мне, говоря: «Мы оба осиротели, будем же утешать друг друга».
Зима печально прошла для меня; настоящая законная скорбь никогда не истощается. Религия смягчает ее остроту, но не уничтожает ее совершенно, и она прекращается только со смертью. С соизволения Божьего время только укрепляет нас, чтобы мы могли переносить ее в течение дальнейшей жизни.
В апреле месяце г-жа де Тарант отправилась на несколько недель в Вену, и мы условились выехать ей навстречу в Прагу. Я спускалась с прекрасной горы Гейерсберг пешком или в кресле, которое несли крестьяне. Эти носильщики живут на вершине и привыкли совершать это путешествие, требующее много силы. По временам они отдыхали; я пользовалась этим временем, чтобы собирать ползучие растения, которые произрастали в тени прекрасных дерев. Я думала о действии времени, при помощи которого нежным растениям удается укорениться в самой твердой скале. Я видела также борозды, промытые дождем в скалах, и мне приходила в голову масса сравнений между миром физическим и духовным. Образы и цвета привлекали мой взор, побуждая меня взяться за палитру. Но где я возьму кисть, чтобы передать природу! Самое удачное подражание все-таки только мечта, которая поражает нас вначале, но потом, когда вглядишься, иллюзия пропадает.
Я провела два дня в Теплице. Я отправилась гулять вечером с детьми. Подходя к одному из питейных домов, я услыхала звуки прелестной музыки, раздавшейся по долине. Я остановилась, чтобы послушать. Играли совершенно незнакомое мне вальсы, но они пробудили во мне воспоминания. Таково действие музыки; всегда она гармонирует с чувствительностью, подобно туго натянутой струне, звучащей при малейшей вибрации. В природе все звуки; достаточно ударить, чтобы убедиться в этом; но ничто не сравнимо с голосом: он вводит слова к нам в сердце, и, если в отсутствие дорогого лица голос напомнит его, все исчезает перед глазами, и мы переносимся на крыльях мысли к нему, заставляющему все исчезать, оставляя нам только счастье чувствовать его.
На следующий день после нашего приезда в Прагу к нам присоединилась г-жа де Тарант. Прага — живописный город с отпечатком старины. Я люблю старинные города, они внушают уважение. Время, в которое мы находились в Праге, было самым интересным в году. Праздновали день Св. Иоанна Непомуцена, покровителя города, где он родился и претерпел мученичество. Праздник продолжался неделю. Много народа съезжается из окрестностей; в кафедральном соборе, где находится массивная серебряная рака с телом святого, была пышная служба. Мы слушали мессу с хоров; говорили проповедь на чешском языке, очень похожем на русский. Мне было невыразимо приятно, что я поняла всю проповедь. Мы осмотрели весь город. На красивом мосту через Молдову была поставлена закрытая часовня, посвященная Св. Иоанну, и перед ней постоянно стоял на коленях народ. Прохожие с уважением снимали шляпы. В общем, чехи набожны и добродушны.
Мы провели в Праге два дня, в течение которых осмотрели много монастырей. В первый раз в жизни была я в католическом монастыре. Те, которые я видела в Париже, были уничтожены. Там были только собрания. Г-жа де Турцель показала мне одно из них, собрание монахинь-кармелиток. Они жили в здании бывшего монастыря кармелитов. Большое число монахов было убито там 2 и 3 сентября 1792 года. Коридоры окрашены кровью. После эпохи Террора г-жа Жокур, бывшая воспитанница кармелитского монастыря, купила это здание и созвала сестер, поспешивших отправиться туда. Но правительство косо смотрело на них, и они не имели права носить монашеского платья. Они выбрали для себя однообразный костюм цвета (неразборчиво. — Примеч. пер.) с головными уборами и косынками из белого полотна. Я была за вечерней в этой общине, и так как я была очень нездорова, то были так внимательны, попросили помолиться за меня почтенного старика, духовника монахинь.
Но я возвращаюсь к Праге. Секретарь местного архиепископа взялся быть нашим чичероне. Проходя по улице вместе с ним, мы встретили его знакомого, старого кармелита; последний был саксонским офицером-лютеранином и стал католическим монахом. Он был духовником в монастыре кармелитов. Наш спутник попросил его провести нас в церковь этого монастыря и показать нам сквозь решетчатое окно одну из монахинь-кармелиток, умершую сто тридцать лет тому назад. Он согласился. Когда мы были в церкви, он подошел к окну, сделанному на высоте груди, и сказал шепотом несколько слов. Сию же минуту изнутри отдернулась зеленая занавеска, и мы увидали в маленькой квадратной комнате мертвую монахиню, сидевшую в кресле. На ее лице не было никаких следов разложения, кроме нескольких пятен. Глаза были спокойно закрыты, нос и рот великолепно сохранились. Руки были худые, но не похожи на руки трупа. Монахини по очереди дежурят около нее.
Монахиня, отдернувшая занавеску, держала ее еще. Мне виден был ее профиль, она была закрыта черным крепом, спускавшимся до колен. Она взяла руки покойницы и подняла их без усилия, они сохранили всю свою гибкость. Потом монахиня встала опять на свое место, и я сказала бывшей со мной дочери:
— Та, которая держит занавеску, так же умерла! для мира, как и другая.
Едва я сказала эти слова, как я услыхала шуршание платья. Монахиня, обреченная на молчание, исчезла, как тень. Этот орден — один из самых строгих. Они говорят только раз в день и не должны слышать посторонних голосов.
Покидая Прагу, мы отправились водою по Эльбе до Раудница, а оттуда в Дрезден. Это была одна из самых красивых поездок, совершенных мною. У нас было три судна: одно для экипажей, другое — кухня и третье для нас, с прелестными каютами. Берега Эльбы восхитительны. Там попадаются виды, любуясь которыми сожалеешь о том, что скоро удаляешься от них. У меня была маленькая комната вместе с г-жой де Тарант. Мы вместе наслаждались очарованием красивой природы и нового образа жизни. В час обеда судно с кухней приближалось к нам.
Я испытала тяжелое чувство, приехав в Дрезден, вновь поднимавший во мне такое жестокое воспоминание, и по той же причине я чувствовала сожаление, когда через месяц пришлось расстаться навсегда с этим городом. Я возвращалась на родину без всякого удовольствия: я не привезу туда мать. Мое сердце было полно печали.
Доехав до Митавы по той же дороге, по которой мы уже ехали туда, мы остановились там в довольно плохой гостинице, но другой не было. Мы застали там лекаря герцогини Ангулемской, дожидавшегося г-жу де Тарант, чтобы сказать ей от имени Ее Королевского Высочества, что она должна сейчас же отправиться к ней. Он сказал нам, что герцогиня сейчас на прогулке и что мы увидим скоро, как она поедет обратно.