Я приближаюсь к ужасному моменту, повлиявшему на всю мою остальную жизнь.
Интересы Бурбонов были всегда мне дороги, отчасти по моим убеждениям, отчасти в силу дружбы, связывавшей меня с г-жой де Тарант. Наши души, смешиваясь, не могли испытывать разных чувств. Момент, так горячо ожидаемый ею, наступал. Скоро должен был раздаться крик: «Да здравствует Король!», восклицание, так глубоко запечатлевшееся в сердце моего несравненного друга. Было известно, что Император Александр находился в одном переходе от Парижа. Месть, чувство, к несчастью, так свойственное людям, заполняла все сердца. Разорение Москвы возбудило все страсти. Находили вполне естественным сжечь Париж, завладеть сокровищами, приготовить к возвращению короля только кучу пепла. Рассуждавшие так забыли милосердие Бога и великодушие Александра.
Мне часто приходилось страдать от подобных рассуждений. И мне вдвойне приходилось страдать, когда некоторые неделикатные люди высказывали это в присутствии г-жи де Тарант, которая не могла надеяться вполне, обеспокоенная опасением.
Она предложила однажды утром моей младшей дочери проехаться в нашу деревню, находившуюся в восьми лье от города. Это местечко отчасти было ее созданием; она любила жить там вместе с нами; в марте месяце она высаживала у себя на окошке растения и пересаживала их на свой остров, предоставленный мною в ее полную собственность. Во время ее отсутствия мужа известили, что русские войска вступили в Монмартр, что Париж сдался и что мы вошли туда как друзья. Людовик XVIII был объявлен королем.
Эта новость распространила непередаваемую радость в гостиной моего мужа. У нас было много народа, и каждый после первой минуты счастливого изумления думал о той радости, которую испытает г-жа де Тарант. Я не могу передать, что происходило во мне. Я села у окна, чтобы видеть, как подъедет г-жа де Тарант; сердце так сильно билось у меня, что я почти задыхалась. Муж послал старшую дочь в помещение нашего друга, подождать там г-жу де Тарант и осторожно приготовить ее к этому счастливому известию.
Когда ее карета остановилась у ворот, она увидела на подъезде нашего управляющего: он махал платком в воздухе и был окружен толпою слуг, с нетерпением дожидавшихся, чтобы поздравить ее. Lisa говорила мне потом, что, когда г-жа де Тарант увидала эти изъявления радости, она воскликнула, взялась за голову, побледнела и сказала изменившимся голосом:
— Это какая-нибудь очень счастливая новость...
Она смолкла, не будучи в силах больше говорить. Дочь провела ее в гостиную мужа; я бросилась к ней на шею, муж тоже, и все, кто был в комнате, с волнением окружили ее. Она вся дрожала и ослабела. Мы посадили ее, она едва переводила дыхание. С этого дня она была всегда бледной, ее благородное лицо приняло выражение меланхолической радости. Я не могла расстаться с ней ни на минуту. Ужасные предчувствия наполняли мое сердце. Я была в неопределенном волнении.
Мы любили друг друга более, чем когда-либо, и более, чем когда-либо мы чувствовали потребность жить друг для друга. Преданное сердце г-жи де Тарант с благородством и мужеством вынесло ужасные несчастья, но не могло вынести радости. Все ее физические силы упали под влиянием движения души, слишком нового для нее.
Немного спустя, мы получили известия от французских друзей. Король и герцогиня Ангулемская желали, чтобы г-жа де Тарант приехала в Париж. Г-жа де Тарант, дорожившая своими обязанностями больше жизни, собиралась отправиться осенью, желая перед отъездом видеть Императора и поблагодарить его за гостеприимство. Однажды утром, когда мы были в моей уборной комнате, где мы завтракали обыкновенно, она сказала мне, выйдя из глубокой задумчивости:
— Счастье создано не для меня. Бог исполнил желание сердца моего: король взошел на трон своих предков; я должна покинуть верное для неверного; покинуть вас и ваш гостеприимный дом, где благодаря вам я наслаждалась жизнью спокойной и чистой, — для меня равносильно смерти. У себя на родине у меня будут тысячи поводов к беспокойству. Не все так бескорыстны в своих чувствах к монарху, как я. Мне придется бороться с тысячами препятствий и исполнять тяжелые обязанности.
Я молча смотрела на нее; каждое ее слово, как меч, вонзалось в мое сердце; глаза были у меня полны слез, и я боялась взглядом встретиться с ней.
В это время она получила очень ласковое письмо от Императрицы Елизаветы относительно перемен, происшедших во Франции. Я также получила от нее письмо из Брухзаля.
Мы заранее плакали, мои дети и я, от предстоящей разлуки с г-жой де Тарант. Эта мысль отравляла ее жизнь и мою, и мы искали подкрепления другу друга. Императрица-мать, которая всегда искренно принимала участие в интересах короля, написала г-же де Тарант записку, полную внимания, приглашая ее приехать на следующее утро. Она отправилась туда. Императрица приняла ее особенно милостиво и пригласила ее к обеду.
Появление г-жи де Тарант при дворе произвело особую сенсацию; она не бывала там после нашего союза с узурпатором, предпочитая лучше потерять, все милости и даже пенсию, чем хотя бы на минуту изменить своим убеждениям. Она удалилась, ничего не сказав, но ее молчание было понято. Увидя ее при дворе, все, казалось, свободно вздохнули; она становилась сильным орудием, разрушавшим мнения, принятые по необходимости.
Она была принята в свете с уважением и вниманием, внушаемым ее добродетелями; она вернулась домой взволнованная и признательная; через несколько дней она опять отправилась ко двору, а третий раз мы были вместе. Я наслаждалась в глубине души почтением, которое ей оказывали, но бледность ее лица продолжала меня беспокоить. За обедом она не спускала с меня глаз и посылала то, что ей казалось луч-. шим.
Вдруг она заболела глазами, что ее удержало на некоторое время дома. В день Вознесения, седьмого мая, она была в церкви, но почувствовала себя так плохо, что, возвратясь домой, легла в постель; Я была поражена ее плохим видом, но она разуверила меня, говоря, что это пустяки и пройдет. Она, как всегда, вышла к обеду и села за стол, но не могла ничего есть;
Я делала вид, что не замечаю этого, потому что видела, что она желала скрыть это от меня, брала себе разные кушанья и потом осторожно отставляла тарелку. После ужина она пришла ко мне в уборную со старшей дочерью; я заплела ей косы, как всегда, и собиралась ложиться в постель. Уходя, она поцеловала меня. У нее был очень нездоровый вид. Потом она сказала моей старшей дочери, что она почувствовала себя очень плохо сегодня за обедней, и прибавила, что день и место навели ее на мысль, что это было предупреждение.
В продолжение некоторого времени она продолжала бывать вместе с нами в помещении моего мужа. Семнадцатого, в Троицын день, она почувствовала себя хуже; но вместо того чтобы лечь в постель, она пожелала отправиться на обед ко двору, чтобы отвезти Use на прогулку в саду. Она кашляла по временам и чувствовала себя плохо, но с такою силою боролась с болезнью, что, несмотря на нашу тревогу, по временам ей удавалось успокоить нас.