— Донья Нина, — отвечал он, улыбаясь.
— Я очень удивлен, — отвечал я, — всем этим. Для моего кошелька это слишком дорого.
— Все уплачено. — Этого я не допущу. — Во всяком случае, я ничего не возьму с вас.
Это заявление заставило меня задуматься и внушило мне мрачные предчувствия. У меня было рекомендательное письмо к дону Мигуэлю де Севалос, который, на третий день моего приезда, представил меня вице-королю. Граф был низкого роста, он был грубоват по манерам. Принял он меня стоя, чтобы не быть принужденным посадить меня. Я обратился к нему по-итальянски, а он отвечал мне по-испански, что выходило очень смешно. Зная, что он очень тщеславен, я во время моего визита наделял его титулом светлости. Он много говорил о Мадриде и об развлечениях, доставляемых столицей, из чего я заключил, что Барселона не блещет в этом отношении. Он жаловался на Мочениго, который, вместо того, чтобы проехать через Барселону, как граф советовал ему, направился прямо на Бордо. Его Светлость пригласил меня к обеду, — приглашение это было мне тем приятнее, что доказывало, что мое знакомство с Ниной было ему неизвестно. Прошла уже целая неделя с тех пор, как я не видал синьоры, а так как мы условились, что я явлюсь к ней только тогда, когда она предупредит меня об этом, — то никак не мог объяснить себе ее молчания. Наконец, я получил от нее записку: она назначала свидание после десяти часов. Наше свидание было церемонно: сдержанность, обнаруженную ею, я объяснил себе присутствием ее сестры, женщины лет сорока. В сущности, я не чувствовал никакого влечения к Нине, но считал все же неловким прекратить свои визиты. Небольшое обстоятельство, однако, должно было бы заставить меня понять, что эти визиты- рискованное дело. Как-то я спокойно прохаживался по городу, как вдруг подошел ко мне какой-то офицер.
— Милостивый государь, — сказал он мне, — я должен поговорить с вами о предмете, нисколько до меня не касающемся, но интересующем вас в высшей степени.
— Объяснитесь…
— Вы иностранец и, может быть, мало знакомы с испанскими нравами; поэтому вы не знаете, чем рискуете, бывая каждый вечер у синьоры Нины после ухода вице-короля.
— Чем же я рискую? Графу известны мои визиты, и, вероятно, он не имеет причины быть этим недоволен.
— Вы можете ошибиться. Граф знает, что вы бываете у синьоры Нины; если он не выражает ей своего неудовольствия по поводу этих визитов, то потому, что боится ее гораздо больше, чем любит. Но знайте, что истинный испанец не может любить, не ревнуя. Поверьте мне, в интересах вашей безопасности прекратите ваши визиты.
— Благодарю вас за совет, но не могу последовать ему, это значило бы заплатить грубой неблагодарностью за расположение, выказываемое мне этой дамой.
— Итак, вы будете продолжать ваши визиты?
— До тех пор, пока граф не найдет нужным дать мне понять, что эти визиты ему не нравятся.
— Граф этого никогда не сделает из гордости.
И офицер с этими словами удалился. Четырнадцатого ноября, явившись к Нине, я вижу возле нее какого-то господина подозрительного вида, который показывал ей миниатюрный портрет; этот господин был не кто другой, как бесчестный Пассано, имя, находящееся, к несчастью для меня, почти на каждой странице моих мемуаров. Кровь бросилась мне в голову, но я удержался. Я сделал знак Нине последовать за мною в другую комнату, и там я просил ее немедленно прогнать этого господина. Нина отвечала, что это- живописец, который желает нарисовать ее портрет. «Это — негодяй, которого я хорошо знаю, повторяю вам; прогоните его или я уйду». Нина позвала свою сестру и поручила ей это дело. Приказ был исполнен: Пассано ушел в бешенстве, сказав мне, что я «раскаюсь». И действительно, я раскаялся, как читатель сейчас увидит. Двери дома синьоры вели в узкий и темный проход, проход, через который нужно было пройти, чтобы очутиться на улице. Была полночь. Я простился с дамами и не успел сделать двадцати шагов по этому проходу, как меня схватывают за платье. Я освобождаюсь от моего противника сильным ударом руки и быстро отскакиваю назад, схватываю свою шпагу и наношу сильный удар другой личности, которая с палкой в руках готова была броситься на меня; затем быстро перескакиваю через стену и оказываюсь на улице. Выстрел из пистолета, почти у самого моего уха, заставляет меня бежать, но впопыхах я падаю и, вставая, забываю поднять свою шляпу. Взбешенный, со шпагой в руке, прибегаю к себе и рассказываю приключение моему хозяину. В то же время с удовольствием убеждаюсь, что не ранен; до этого недалеко было, потому что мое платье было пронизано двумя пулями.
— Дело скверное, — сказал мне хозяин, покачивая головой.
— Весьма вероятно, что я убил одного из этих разбойников, но, по крайней мере, будет известно, что я сделал это, защищаясь. Посмотрите на мое платье: это — для вас ясное свидетельство.
— Лучше было бы вам оставить Барселону.
— Уж не думаете ли вы, что я лгу?
— Да сохранит меня Бог от этого. Я верю всему, что вы мне рассказали, и потому-то советую вам бежать.
— Я ничего не боюсь и остаюсь.
Однако утром случилось обстоятельство, не понравившееся мне. Моя постель была окружена сбирами: захватывают мои бумаги, арестуют меня самого, и вот я в крепости; меня вводят в каземат, приносят мне кровать, отдают мне мой плащ, затем замок щелкает, и я остаюсь один на один с моими мыслями. Я, конечно, увидел связь между ночной атакой и моим заключением в военной тюрьме. Что предпринять? Писать к Нине или ожидать? Я останавливаюсь на этом последнем решении. За деньги я приказываю принести себе хороший обед и съедаю его с аппетитом, несмотря на мои несчастия. В течение двух дней со мной ооращаются довольно порядочно. Мой кошелек был мне возвращен, и в нем находилось триста дублонов. Бывают люди более несчастные.