Аббат Берни представил меня г-ну Булоню как финансиста, с тем чтобы я имел к нему доступ, потому что без этого он бы меня не принял. Мне было досадно, что я даже незнаком с необходимыми терминами; с этим многие блистают. Но делать было нечего; взялся за гуж, не говори, что не дюж, а самоуверенности было у меня достаточно. На другой день я сел в наемную карету и приказал везти себя в Плезанс, к г-ну Дю Вернэ. Плезанс находится в окрестностях Венсена.
И вот я — у дверей того великого человека, который спас Францию от пропасти, на краю которой она находилась лет сорок тому, благодаря системе Лоу. Я вхожу и нахожу его сидящим перед камином, в обществе семи или восьми лиц, которым он меня представил как друга министра иностранных дел и генерального контролера. Затем он представил мне каждого из них, упоминая об их титулах, и я заметил, что между ними было четыре интенданта финансов. Поклонившись каждому из них, я посвятил себя культу Гарпократа и весь превратился в слух, не подавая виду, что я так внимательно их слушаю.
Разговор, однако, был не особенно интересен: говорили о Сене, покрытой тогда льдом очень толстым. Затем коснулись недавней смерти Фонтенеля; потом поговорили о Дамьене, который ни в чем не хотел сознаваться, и о пяти миллионах, которые пойдут на это дело. Наконец, по поводу войны, расхвалили Субиза, которого король выбрал в главнокомандующие; от этого легко уже было перейти к издержкам, которые понадобятся на эту войну, и к средствам найти для этого источники.
Я слушал и скучал, потому что их речи были так переполнены техническими терминами, что я не мог даже следить за их мыслью. Если молчанием кто-либо приобретал уважение, то мое упорство в молчании должно было убедить этих господ, что я — важное лицо. Наконец, в ту минуту как меня начала одолевать зевота, обед был подан, и я еще в течение полутора часов упорно молчал, уписывая прекрасный обед. Сейчас же после десерта Дю Вернэ пригласил меня в соседнюю комнату, оставив всех остальных за столом. Я последовал за ним; мы вошли в залу, где нашли мужчину лет пятидесяти, который последовал за нами в кабинет; там г-н Дю Вернэ представил мне его под именем Кальзабиджи. Через минуту вошли два интенданта финансов и Дю Вернэ, улыбаясь любезно, показал мне тетрадь in folio, говоря:
— Господин Казановавот, ваш проект.
Я беру тетрадь и читаю: «Лотерея в девяносто билетов, выигрыши которых, выходящие раз в месяц, могут падать только на пять нумеров» * и проч. Я возвращаю ему тетрадь, говоря с величайшей самоуверенностью:
— Я принужден сознаться, что это, действительно, мой проект.
— Вас предупредили: проект принадлежит г-ну Кальзабиджи, здесь присутствующему.
— Я очень рад, не тому, что я предупрежден, а тому, что схожусь с господином Кальзабиджи; но если вы его не приняли, то осмелюсь спросить, почему?
— Проект вызвал много возражений, на которые отвечают не совсем убедительно.
— Я вижу одно лишь затруднение, — сказал я хладнокровно, — именно, что король не позволит своему народу играть.
— Вы знаете, что это затруднение не идет в счет: король позволит играть своим подданным сколько им угодно, но они-то захотят ли играть?
— Удивляюсь, что можно в этом сомневаться; они будут играть, если будут уверены, что выигравшие получат деньги.
— Предположим, что они станут играть, когда вполне убедятся, что касса существует; но откуда взять фонды?
— Фонды? Нет ничего проще. Королевская казна, декрет совета. Для меня достаточно и того, что народ будет предполагать, что король в состоянии заплатить сто миллионов.
— Сто миллионов?
— Конечно. Нужно же ослепить.
— Но для того, чтобы уверить Францию, что король может заплатить сто миллионов, необходимо предположить, что он может их потерять, а предполагаете ли вы это?
— Конечно, предполагаю; но это может случиться лишь в том случае, когда сбор достигнет по крайней мере ста пятидесяти миллионов, а в этом случае, потеря не велика. Зная силу политических расчетов, вы не можете не согласиться с этим.
— Я не один. Согласны вы с тем, что в первый же тираж король может потерять громадную сумму?
— Согласен, но между возможностью и действительностью лежит целая бесконечность, и я бы осмелился уверить вас, что величайшее было бы счастие для полного успеха лотереи, если бы на первый раз король потерял изрядную сумму.
— Как? Но ведь это будет большое несчастие?
— Несчастие желательное. Теория вероятностей может быть приложима и к области духовной. Вы знаете, что все страховые общества богаты. Я готов доказать вам перед всеми европейскими математиками, что король должен выиграть один процент на сто в этой лотерее. В этом весь секрет. Согласны вы, что разум должен уступить перед математическими доказательствами?
— Согласен. Но скажите мне, почему Кастелетто не может поручиться, что прибыль короля несомненна?
— Ни Кастелетто, ни кто другой в мире не может дать решительной уверенности в том, что король всегда будет выигрывать. Кастелетто к тому же полезен только, как временной баланс на один, два, три нумера, которые, будучи чрезвычайно обременительными, могут, выходя, причинить ставщику значительную потерю. Кастелетто объявляет тогда число закрытым и может дать вам уверенность в выигрыше только в случае откладывания тиража, до тех пор пока шансы будут одинаково обеспечены; но тогда лотерея не пойдет, потому что придется, может быть, ждать целые годы; к тому же в таком случае лотерея превратится в настоящий грабеж. Честность лотереи гарантируется установлением тиража раз в месяц, ибо в этом случае публика уверена, что банк может проиграть.
— Захотите ли вы объяснить все это совету?
— С удовольствием.
— Ответите ли вы на все возражения?
— Смею надеяться.
— Не доставите ли вы мне вашего плана?
— Я его вручу только тогда, когда будет решено принять его и когда мне будет гарантирован известный доход.