Поднял бокал:
— За успешное начатие дела!..
Со вскрытием рек Пётр отправился водой — Москва-рекой, Окой, Волгой — к Каспийскому морю. В Астрахани было уже всё готово к перевозке войск до персидского берега.
Сенат остался в Москве.
Генерал-прокурор Ягужинский вскоре выехал в Петербург. Отъезжая, он оставил в сенате письменное предложение, чтобы «партикулярные ссоры и брани» непременно были оставлены до возвращения государя.
Но не тут-то было… Не успел Пётр доехать и до Коломенского, как обер-прокурор сената Скорняков-Писарев уже счёл крайне необходимым «забежать к императрице» с жалобой на Шафирова, что тот чинит ему «великие обиды»: в сенате кричит на него и называет «лживцем».
А Шафиров решил в свою очередь пожаловаться Петру:
«Тридцать два года я уже служу, двадцать пять лет лично известен Вашему Величеству и до сих пор ни от кого такой обиды и гонения не терпел, как от обер-прокурора Скорнякова-Писарева», — доносил вице-канцлер.
— Началось! — вздыхал Пётр, отодвигая бумагу. — Возьми! — обратился к Толстому. — Потом разберусь.
И Толстой, тотчас прикинув, как это всё, уподобляясь снежному кому, должно далее покатиться, завёл дело: «О партикулярных ссорах и брани в сенате в отсутствие государя».
Он не ошибся, «дело» начало пухнуть. И главным виновником этого оказался вице-канцлер Шафиров. В непродолжительном времени он дал в руки обер-прокурора крупнейший козырь: позволил себе употребить сенатское влияние для того, чтобы своему брату Михаиле выписать не положенное ему жалованье. И Скорняков-Писарев не замедлил заявить об этом в сенате.
Дело в том, что брат Шафирова Михайло в своё время «присутствовал в ревизионной коллегии». После упразднения её — учреждения вместо неё экспедиции при сенате — Михайло Шафиров шесть месяцев ходил без работы, и вот за эти-то шесть месяцев он и решил выхлопотать себе прежнее жалованье. Пользуясь отсутствием генерал-прокурора Ягужинского, сенатор Шафиров добился определения сената: «Михаиле Шафирову жалованье за шесть месяцев выдать». Таким образом, выходило, что сенатор пожертвовал казённым интересом в пользу родственника. За такие дела Пётр строго карал.
Скоро положение Шафирова ещё более ухудшилось. 31 октября в сенате слушалось дело о почте, которой он ведал, как «главный над почтамтом директор». Во время разбора дела обер-прокурор заявил:
— Господа сенат слушают и рассуждают о почтовом деле, которое лично касается до барона Шафирова, а посему он должен выйти вон, по указу ему здесь быть не надлежит.
— По твоему предложению я вон не пойду. — отвечает Шафиров. — Тебе высылать меня не пригоже.
Тогда обер-прокурор снимает со стены доску с наклеенным на неё указом и читает то место, где предписывается судьям выходить при слушании дел о их родственниках.
— Ты меня, как сенатора, вон не вышлешь! — горячится Шафиров. — Указ о выходе сродникам к тому не следует! Я почтой пожалован по его императорского величества указу, — обращается он к сенаторам, — как Виниус и его сын, о чём известно и графу Головкину и князю Меншикову. Этого дела без именного указа решить невозможно!
Головкин — давнишний враг Шафирова. Потирая руки, он заявляет:
— Такого именного указа нет. Дело это решить можно, и тебе, Пётр Павлович, выйти вон надобно.
— Да что там разговаривать долго! — говорит Скорняков-Писарев горячо. — Надобно поступить, как повелевает указ, — и конец!..
Обер-прокурор знал, что требовал. Указ об учреждении сената с ясно и чётко очерченным кругом его прав и обязанностей был выработан самим Петром. От доложенного ему проекта указа Пётр почти ничего не оставил. Четыре раза проект переписывался канцеляристами кабинета и каждый раз снова испещрялся вставками и многочисленными поправками самого Петра. Преступать любой указ, а этот тем более — значило подвергать себя жесточайшей опале. Тольке в состоянии крайней запальчивости, окончательно утеряв контроль за своими поступками и словами, Шафиров мог ринуться по такому опаснейшему пути.
Помимо незаконной выплаты жалованья своему брату, Шафиров был обвинён обер-прокурором также и в том, что «не относясь никуда, наложил сам собою на письма и все пересылки излишнюю таксу», что «в деньгах почтовых не отдавал отчёта», а посему «он всё то похищал от казны».
И было тогда «великое шумство» в сенате.