– Ну нет, – ответила Лу, – я разборчива. И потом, дома не разгуляешься. Отец поднимает скандал, если меня нет до двенадцати. Вы не представляете, какой бывает крик. Он ведь не ложится, пока я не вернусь. – И правильно, – сварливо одобрил Энтони. – В вашем возрасте не годится…
– Значит, вы против свободы личности? Может, еще станете читать мораль? Какой тогда смысл объездить весь свет, участвовать в революциях и так далее – и выступать против свободы личности!
– Мужчинам можно, – сказал Энтони.
– Всем можно, – упорствовала Лу. – Теперь, слава богу, есть противозачаточные средства.
– Ерунда это, по-моему.
– Да какая же девушка поедет с вами…
– Оставим эту тему, – сказал Энтони, – мы едем завтракать только и всего.
Она разочарованно спросила:
– Вы меня совсем не любите, Тони? Я не имею в виду что-то возвышенное. Терпеть не могу, когда люди разводят сентиментальную чепуху вокруг очень простых вещей. Не успеешь опомниться, как тебя опутают по рукам и ногам, и уже никого больше им не нужно, и ты изволь отвечать им тем же, как будто человек молигамное… то есть моногамное животное! Нет, физически – я вам совсем не нравлюсь? – Вы не понимаете, о чем говорите, – сказал Энтони. – Еще бы, – сказала она, – у меня нет такого опыта, как у вас. В каждой гавани девушка, а гаваней на свете много.
– Вряд ли у вас вообще был мужчина, – брякнул Энтони. – Я-то уверен, что вы девственница.
Она влепила ему пощечину.
– Извините, – сказал Энтони. Ему было больно и обидно.
– Хамство говорить такие вещи.
– Извините. Я сказал: извините.
Такси остановилось: Дротнингхольм. За кофе с булочками они еще препирались. Обоим хотелось есть, но как спросить по-шведски яйца, они не знали.
– Как вам удается работать в Швеции, не зная шведского языка? – удивлялась Лу.
– На моей работе вообще никакого языка не нужно.
– Это несолидно.
– Разве солидное поведение не противоречит вашим взглядам? Заморив червячка, она могла уже спокойно растолковать ему, что солидность не имеет никакого отношения к свободе личности. Его раздражение утихло, он слушал даже с интересом. Совсем неглупая девчонка. К личной свободе она возвращалась несколько раз, но уже без практических выводов, и это, в свою очередь, тоже не удивило его. Если разобраться, она такая же несовременная, как и он. В Ковентри, видно, еще не перевелись теории, оправдывающие желание «весело пожить». Она сформировалась в эпоху, когда американские замки произвели целую революцию в нравах. Сравнивая ее с Кейт, он не мог не отдать ей предпочтения. Кейт грубовата, она не станет подыскивать себе оправданий – ему до сих пор было стыдно и больно вспомнить ту минуту, когда она сказала ему в квартире Крога:
– Это моя спальня. – Он, конечно, знал, что она его любовница, но нельзя же говорить об этом так прямо, не пытаясь как-то оправдать себя. И явись такая необходимость, неприязненно подумал он, Кейт скорее заговорила бы о деньгах и работе, а не о личной свободе.
Милая Лу, думал он, какая несовременная, у нес, оказывается, есть принципы. Они шли по дороге к дворцу. Туман растаял; на сером мосту продавец расставлял под ярким зонтом бутылки минеральной воды, вишневой шипучки, лимонада.
– Я хочу шипучки, – сказала Лу.
– Вы же только что пили кофе.
– А сейчас захотелось шипучки.
По течению цепочкой спускался утиный выводок. Птицы производили впечатление занятых важным мальчишеским делом бойскаутов. Может, будут чертить мелом условные знаки на берегу, а может, сгрудившись, разожгут костер с двух спичек.
– Столько шуму поднимается из-за этого полового вопроса, – не унималась Лу. В ее стакане пузырилась ярко-розовая шипучка. Задрав лапки, утки одна за другой окунули в воду головы. – Великая важность, если кто-то переспал…
Приземистый белый дворец на краю луга с пожухлой августовской травой напомнил Энтони чучело распростершей крылья чайки. – Скажите, а сколько… – Всего два, – ответила она. – Я разборчива.
– В Ковентри?
– Один в Ковентри, – отчиталась она, – а другой в Вутоне.
– И вы хотите увеличить счет до трех?
– Баркис не прочь, – сказала она.
– Но ведь вам уезжать через несколько дней. – Они направлялись к террасе у заднего фасада этого холодного северного Версаля. Никогда еще Энтони так остро не чувствовал себя на чужбине. На террасе продувало, зябли несколько деревьев с желтеющими кронами, нескладно подстриженными, около двери в одном из флигелей торчала у порога бутылка молока. Держась за руки, они стояли на вытоптанной траве. Подошел человек с метлой и сказал по-английски, что дворец еще не открыт для осмотра. В «Лайонзе» на Ковентри-стрит в этот час уже открыто, думал Энтони, а после завтрака всегда можно что-нибудь найти; хотя бы тот отель неподалеку от Уордор-стрит, комнатушки сдаются на час, пусть там не очень романтично и не очень чисто – с девушкой и так хорошо. Мне, например, задаром не нужна их квартира на Северной набережной. Он до боли сжал пальцы, распалив воображение образами спиртового чайника, неряхи-судомойки с чистыми полотенцами, груды английских сигарет. Я был дурак, что уехал, подумал он; надо было переждать и найти работу; там бы меня не взяли голыми руками – я же знаю все ходы и выходы.
– Нас не пустят во дворец?
– Не пустят.
– Что же делать, надо возвращаться.
– Подождите, – сказал он. – Попробую его подкупить. – Он отправился искать сторожа с метлой и скоро нашел его возле сарайчика на краю террасы. Нет, сказал тот, дворец он показать не может, у него нет ключей. Если бы через час… правда, у него есть ключи от театра, если господа интересуются.
В маленьком театре сохранялась обстановка восемнадцатого века. Королевские кресла были увенчаны коронами, на длинных бордовых скамьях висели таблички, стерегущие мертвых: фрейлины, камергеры, парикмахер. Энтони и Лу уселись, и провожатый, скрывшись за кулисами маленькой глубокой сцены, натягивая веревки, стал приводить в действие театральные механизмы. На истершееся кресло, где в масках и операх сиживали Венера или Юпитер, опустились пышные, как ягодицы Купидона, голубые и белые облака. Сторож выключил свет и произвел гром. Поднялась и осела пыль. – Надо придумать, куда пойти, – сказал Энтони. – Если бы мы были в Лондоне…
– Или в Ковентри.
– Как вы обошлись в Бутоне?
– У нас был автомобиль.
Поползли в сторону декорации, из-за кулис судорожными толчками выехал поблекший элегантный пейзажик. Они тесно сидели на скамье, которую в былое время занимали королевский парикмахер и придворный капеллан; их ноги встретились и застыли; они всем существом тянулись друг к другу; им до дурноты хотелось близости. Все работает, как новенькое, объявил он, и снова исчез. Они слышали, как он ходит под сценой. – Придумал, – сказал Энтони. – Мы поедем к Минти.
– Кто этот Минти?
– Журналист. Одинокое существо. Скажем, что пришли позавтракать. Он подскажет, куда можно пойти.
– Но вы в самом деле хотите? – спросила она неожиданно деловым тоном. – Я не собираюсь тянуть вас насильно.
– Очень хочу. Не меньше, чем домой.
– Люблю решительных людей.
– А-а, – его знобило от здешнего холода и неуютности: эти каменные дома по берегам озер, вода, всюду вода, эти чопорные люди, раскланивающиеся за шнапсом; как хочется легкого знакомства, слышать родную речь, глазеть на гвардейцев в парке, на автомобили, караулящие случайную подружку, на продавщиц, обойти бары. – Хорошо, если бы вы тут остались или бы я уехал тоже. – Кейт карьеристка. Он ничего не понимает. Мне так мало нужно – виски с содовой, журнальчик, отели в Пэддингтоне, клуб в глубине Лайл-стрит; миллионер, сталь и стекло, непонятная статуя – к чему мне все это? – Если бы я мог уехать с вами.
– У вас несолидная работа. Я очень хочу, чтобы вы нашли что-нибудь поприличнее.
– После вас у меня тут ни души знакомой не останется.
– Мне кажется, так лучше. Не стоит заводить роман. – Почему же не стоит? – спросил Энтони. – Что в этом плохого? Не будьте снобом. Вы мне нравитесь, я вам нравлюсь. Почему мы не можем видеться, пока это нам не надоест?