– Вы просто завидуете ему, – сказала Лу, – потому что сами не умеете делать деньги.
– Попомните мои слова: он сорвется. Раз уж он стал брать краткосрочные займы…
– Да нет, он не аферист, – вступился Энтони. – Лу права. Просто он умнее нас с вами.
Минти икнул. – Это вы меня разволновали, – сказал он. – Живот. После того дренажа. – Опять икнул.
– Попейте воду с другого края стакана, – посоветовала Лу. – Не трожьте, не трожьте моего паука, – задерживая дыхание, прошептал Минти. Сосчитал вслух до двадцати. – Я неважный хозяин, – сказал он. – Я не привык… если бы еще чашка была цела… вы застали меня врасплох… еще эта новость о Хаммарстене. – Его глаза не отрываясь следили за Лу, мстительно подмечая все промашки в ее внешности. – Но прекрасно, что вы зашли. – В глазах же с опаленными ресницами ясно читалось осуждение дурной косметике, дешевенькому платью с претензией на моду, бойкой шляпке. Жизнь с кем только не сталкивает! Но опускаться до их уровня нельзя. – Мне нужно идти, – сказала Лу.
– Я провожу, – встрепенулся Энтони. – Мне нужно с вами поговорить.
Поищем место, где можно присесть. Скансен. Это далеко отсюда? – Не беспокойтесь, не беспокойтесь, – сказал Минти, – располагайтесь как дома. – Он судорожно корчился в приступе икоты. – Как у себя в отеле. Оставайтесь и разговаривайте. Вам не помешают. К Минти никто не ходит.
– Вы опередили мою просьбу, – сказал Энтони. Снисходительно рассмеявшись, Минти похлопал обоих по плечу, входя в роль Пандара:
– А я-то думал, что вам захотелось проведать Минти. Обманщик Фаррант, обманщик. Бутерброды, значит, были взяткой и мое сгущенное молоко вам понравилось только из вежливости. – Но его балагурство смутило их еще сильнее: он уступал, но не очень уступчиво. Вот вам судьба трюмной койки: терпи, кто ни ляжет, и носи на себе запах машинного масла и нищеты. – Я должен идти, – сказал Минти, – нужно дать хронику в газету. Устраивайтесь как дома. – Путаясь в рукавах, он стал надевать пальто; рука проскочила в прореху на подкладке, и, распялившись им на обозрение, он стоял, словно треснувший надвое черный пенек. Он был такой одинокий, такой оторванный, что те двое снова потянулись друг к другу, потому что даже взаимный стыд, даже ссора сердечнее и теплее, чем такое сиротство. Обращаясь к одному Энтони, он сказал:
– До свиданья, – он не мог пересилить себя и взглянуть на Лу. – Вы случайно не могли бы занять мне несколько крон? – спросил он. – У меня только месячный чек и никакой мелочи. Ожидая платы, он старался не смотреть на них, не видеть постель. Он допустил в поле своего зрения только кувшин, таз и паука под стаканом. – Конечно, конечно, – ответил Энтони.
– Я верну, когда зайду в контору, вместе с вашей долей за новость. Мы сошлись на четверти – так?
– Эту берите задаром.
– Не знаю, как благодарить. Минти не смел даже… Ну, побегу. Мне еще предстоят большие покупки. – Наконец он ушел. Он был в тяжелых ботинках, и весь лестничный пролет до четвертого этажа они слышали его медленные шаги. – Вот, – сказала Лу, – я же говорила: это что-то совершенно неприличное.
– Что именно?
– Да ваша работа. Иметь такое окружение.
– Я с ним не работаю.
– Ваша работа ничуть не лучше. Если даже он говорит такое про Крога…
– Нашли кого слушать.
– Нет, в его словах что-то есть.
Она осторожно передвигалась по комнате; все, что она видела и трогала, казалось, источало самое бедность. Отовсюду липла бедность. Она обитала в коричневом халате, пыльной пленкой покрывала воду в кувшине, хоронилась в хламе, который Лу, одолеваемая любопытством, обнаружила в шкафу. Она перечисляла:
– Блюдце, пустая банка сгущенного молока, нож, ложка, вилка, тарелка – она не подходит с блюдцу…
– Оставьте его, – заступился Энтони. С его стороны очень мило предоставить им квартиру, когда он терпеть не может девушек (что сразу видно). Нехорошо его осуждать, но разве ее остановишь? – Коробка спичек, одни горелые – почему не выбросить? Старая записная книжка. Он, наверное, вообще ничего не выбрасывает. Журнал. Школьный журнал. Адреса. Требник… причем католический. Какие-то смешные штучки… Что это? Игра какая-нибудь?
Энтони опустился рядом с нею на пол.
– Это ладан, – сказал он, пересыпая его из одной руки в другую. Словно печать окружающей бедности, на пальцах остался тонкий запах. – Бедняга, – обронил он. Они коснулись друг друга, и снова их опалило нетерпение и сознание уходящего времени. – Страшная жизнь. – Нет, – сказала Лу, – она хорошая. В ней всегда есть это. – «Это» был поцелуй, тесное объятье и с неохотой отвлечения переход на кровать. Но в его руках уже не было страсти, в последнюю минуту он чувствовал опустошение, пустоту. Приятно повергнуть их в изнеможение, исторгнуть крики, приятно дать им удовлетворение, но сравняться с ними невозможно, их наслаждение острее, они теряют голову и, как Лу, твердят слова, над которыми в другое время смеются. Она сказала:
– Я люблю тебя, – сказала:
– Милый, – потом:
– Самый прекрасный. – Его же сознание витало в стороне, безучастное; он сознавал школьную фотографию над головой, мадонну на камине, любовался собой, когда она вскричала:
– Не хочу, чтобы ты уходил, не хочу; – он спешил обмануть себя, что это победа, что он остался цел и прибавил к трофеям новый скальп, но, вытянувшись рядом, уже чувствовал, как его заливает знакомая пустота, и Лу кажется ангелом обаяния и простоты, и в голову наползают наполовину выдуманные воспоминания. Он взглянул на нее, обнял; пустота страшнее любого поражения в любви, вот и она приходит в себя. Все-таки начинаешь иначе относиться к девушке после близости: появляется какая-то нежность.
– В его словах что-то есть, – сказала Лу. – Я проходила экономику в школе. Насчет краткосрочных займов он совершенно прав. Мне очень хочется, чтобы у тебя была приличная работа.
Наконец Амстердам ответил голосом Фреда Холла. Крог стоял у окна, голос с акцентом кокни струился из динамика. Утренний туман почти растаял, и только во дворике, как на дне вазы, лежала молочно-белая масса. Статуи не видно.
Надо знать чувство меры. Не такое уж это важное дело – статуя. – Я пробовал найти вас вчера вечером, – упрекал голос. – Меня соединили с оперой, но вы ушли. Звонил на квартиру – вас тоже не было. Я всю ночь не смыкал глаз, мистер Крог.
Фаррант кое-что понимает, и статуя ему не понравилась. Нет, статуя – это тоже важно. Сейчас все важно: деньги на исходе, а нужно продержаться, пока не вступит в строй американская компания. Сейчас даже чья-нибудь глупая шутка может погубить его. – Продолжайте, Холл, – сказал он. – Что вас волнует? – Связь сегодня капризничала. Пришлось вернуться к столу. Когда кончим, подумал он, поднимусь к себе на часок, отдохну от людей.
– Они все еще продают.
– Значит, покупайте.
– А лимит, мистер Крог?
– Никакого лимита.
– Откуда же взять деньги?
– Я все устроил. Деньги даст АКУ…
– Нам потребуется почти все, что у них есть.
– Вы все и получите.
– Но как же… Тогда они перестанут объявлять дивиденды. Начнется паника. Это будет не единственная брешь. Все поползет. Вам придется латать дыры в Берлине, Варшаве, Париже – всюду.
– Нет, нет, – сказал Крог, – вы преувеличиваете. Вы слишком долго были в центре событий. Холл. Мне со стороны виднее. На будущей неделе мы запускаем американскую компанию, и тогда рынок наш. – А АКУ?
– Мы ее продаем. Покупает «Баттерсон». Миллион фунтов наличными. Можно целую неделю затыкать любые дыры. Так что продолжайте покупать. – Но в АКУ не останется ни фартинга. – Тихим свистом донеслось из далекой комнаты в Амстердаме дыхание Холла.
– Она будет стоить ровно столько, сколько сейчас. Правда, в акциях амстердамской компании.
– Но вы-то знаете, что мы не стоим денег, которые тратим. – Разговаривая с Холлом, Крог не нуждался в телевидении: они так давно знают друг друга, что для каждой его интонации Крог мог вообразить сопроводительный жест – укоризненное покачивание ногой, опасливое поигрывание часовой цепочкой.