Только утром в день отъезда, после второй подряд бессонной ночи, измаявшись от долгого прощания, Джованни плакал не переставая. В порту, стесняясь реветь в голос при чужих людях, он вцепился в де Бельвара так, что его невозможно было оторвать.
— Будете сопротивляться, я вас силой отнесу на борт, — пригрозил граф.
Он проводил Джованни на корабль, устроил его гам наилучшим образом, поцеловал на прощание и собирался уже обратно на берег, когда Джованни бросился за ним.
— Гийом, любимый, не уходите, не оставляйте меня! Мне кажется, мы больше никогда не увидимся, — проговорил он, уткнувшись носом в грудь де Бельвара.
— Не смейте даже и думать такое! — граф обнял Джованни, крепко прижал к себе, но почувствовав, что еще немного промедления, и он сам не сможет сдержать слез, отпустил Джованни, осторожно отвел от себя его руки и поспешил уйти, чтобы не терзаться более.
Сойдя на берег и провожая взглядом медленно выходящий из порта Мессины большой торговый корабль, увозящий от него его любимого Жана, де Бельвар не замечал, как слезы накапливаются в уголках его глаз, и стоило ему сморгнуть, ничем не останавливаемые, беспомощно, словно подчиняясь жестокой необходимости, стекают по щекам. Все его ощущения были поглощены тяжкой ноющей болью в груди, он вздыхал через силу, замирал, прислушиваясь к себе, и ощущал пустоту. Гийом де Бельвар остался без сердца.
ГЛАВА LVIII О человеческой природе
Граф приготовлялся без промедления отбыть под Акру, но короли вдруг умудрились договориться, демонстрируя добрую волю ради примирения между собою, если уж и не помирились по-настоящему. Ричард поклялся Филиппу, что не имеет никакой иной цели, кроме как отвоевать Гроб Господень, и следуя своему благочестивому призванию ходил приторно благостный, сам на себя не похожий: никакого пения, кроме религиозного, никакого общения, кроме душеспасительных бесед, король Англии постился, молился, щедро раздавал милостыню. Они с графом избегали друг друга, но едва де Бельвар собрался в дорогу, как Ричард поспешил помешать ему, обременив деликатным поручением: встретить королеву-мать Элеонору, везущую сыну даму Беренгарию, дочь короля Санчо Наваррского, предлагаемую Ричарду в невесты, и сопроводить их в Мессину из Бриндизи. В то же самое время король Франции, в конец раздраженный поведением короля Англии, и явно не желая встречаться ни с недолюбливавшей его Элеонорой, ни с ни в чем не повинной Беренгарией, спешно отправился исполнять свой долг крестоносца. Таким образом, граф лишился возможности разделить дорогу с французами.
Когда он приветствовал королеву Элеонору, она не преминула удивиться его больному виду. Де Бельвару пришлось прибегнуть к обычным в таких случаях общим фразам уверения в полнейшем своем благополучии.
Граф обманул королеву-мать, ему было очень худо, в груди продолжало болеть невыносимо. Он быстро распрощался с надеждой на то, что страдание от разлуки с любимым утихнет со временем или хотя бы сделается немного терпимее. Граф день ото дня терял духовные силы, сопротивляясь гнетущей тоске и борясь с отчаянием, но едва ему удавалось дать должный отпор своей боли, как она с упорством морских волн вновь шла в наступление, ее резервы оказывались неисчерпаемыми. Из-за этой неравной борьбы граф чувствовал себя утомленным, ослабленным, без Джованни он, вопреки своим ожиданиям, оказался более уязвимым, чем вместе с ним, и уже искренне раскаивался в том, что они расстались.
Джованни не приходилось предаваться сожалениям, ибо де Бельвар как всегда избавил его от груза ответственности. Он просто молча страдал всю дорогу до порта Остии, где по графской заповеди его должны были высадить, и не давая себе труда изображать любезную беззаботность, несколько дней на корабле пролежал ничком в своем закутке, отказываясь есть, совершенно не способный поддерживать разговоры, которые пытались поначалу заводить с ним двое смышленых слуг, отданные графом в полное его распоряжение. Он постоянно думал о своем Гийоме, вернее, бредил им, ибо его душевное смятение мешалось с физическим недомоганием от корабельной качки, он с трудом отдавал себе отчет в том, где находится и что с ним происходит, реальность представлялась ему невыносимой. Приставленный к Джованни для охраны дюжий рыцарь, тезка де Бельвара, Уильям Фиц-Готфрид, выбранный графом за свою преданность и самоотверженную храбрость, маялся от безделья, считая ниже своего достоинства играть в кости со слугами, которые злословили втихомолку, пока он не отколотил их, услышав, что они болтают. При приближении к устью Тибра он склонился к Джованни и прокричал ему в самое ухо, словно глухому: