Явившись в Папскую Канцелярию, Джованни совершенно для себя неожиданно наткнулся прямо на своего деятельного дядюшку Роландо Буонтавиани, и не успел опомниться от удивления, как ему пришлось изумляться еще того более, ибо дядя, увидев его, выразил несказанную радость:
— О, как хорошо, что ты приехал, милый мой племянник, — расцеловал Джованни дядюшка.
Оказалось, он уже два года как служит в Папской Курии.
— Так что все жалобы на тебя прямиком ко мне попали, — заявил дядя. — Ах, негодник, не заладилось у тебя в этой Англии. Ну да ничего, мы уж разберемся. Главное, что ты сам приехал, не послал представителя, это тебе только на пользу, кто же лучше защитит твои интересы? С их стороны, англичан этих, что? Бумага. Только бумага, которая, как известно, все стерпит, не покраснеет. А тут ты, живой человек. Ну, что вы там не поделили?
Джованни вкратце рассказал дяде свою силфорскую историю: и про амбиции аббата Бернарда, и про убийство декана Брендана, и про то, что если бы не маркграф Честерский, он бы сейчас тут с дядюшкой не разговаривал.
Дядя то и дело перебивал Джованни охами и ахами, а под конец воскликнул, воздев руки:
— Слава Создателю, что ты жив-здоров остался, дорогой ты мой племянник! Коли за то следует благодарить графа тамошнего, я со всем своим удовольствием. А с какой это радости ты крест нацепил?
Джованни объяснил.
— Ну, ничего страшного, Папа вмиг освободит тебя от обета, ты, мол, вынужден был его принять, потому что твой благодетель граф сделался крестоносцем, и ты поостерегся остаться без него на съедение этим хищникам. Что тебе еще оставалось делать? — всплеснул руками дядя.
— Это же нелюди какие-то, хуже сарацин, такого понаписали, ни за что на свете подобные гадости не придут в голову порядочному человеку. Сразу видно, что за народ! Тебе, значит, беспокоиться ровным счетом нечего. Ты у нас сторона страдательная, они ведь тебя чуть не убили? И выходит, все равно что выгнали? Вот мерзавцы! Потом еще оправдываются. А надо им отмазаться, начинают придумывать всякие небылицы! — горячился дядя, чуть не приплясывая вокруг уставшего и почти безучастного Джованни.
— То-то и оно, знаешь ли… может, даже все это и к лучшему обернется. Папа нынешний — прямо золото, не человек. Мягкий характером, что твоя пуховая подушка, браниться там или наговаривать на кого-то, такие безобразия ему совсем не по душе. Мы с тобой все дело уладим, для этого тебя только надо нашему Папе показать, и все будет так, что лучше и не бывает. Вид у тебя, дорогой мой, как по заказу. Прямо сказать, сиротский. Папа умилится, вот помяни мое слово. Только поторопиться нам надо, сеньор наш Папа хворает сильно, не ровен час преставится, выберут какого-нибудь зануду. Тут у нас, пока ты в своей Англии маялся, столько пап сменилось, просто поветрие какое-то, не успеешь к одному привыкнуть, как уже другого выбирают. Прогневили мы, видно, Господа, — сокрушенно вздохнул дядя, а потом спросил по своему всегдашнему обыкновению без всякой связи с предыдущими словами: — У тебя с англичанами этими что? Ты их наказать хочешь, или как?
— Нет, я всех простил, — спокойно ответил Джованни, — ни на что не претендую.
— Вот, молодец, так и надо, так ты Папе и скажешь! — воскликнул дядюшка, довольно потирая руки. — Ты у нас получаешься бедная овечка, простил всех по-христиански, а эти подлые людишки злобою исходят. Значит, с той дурацкой епархией покончено, туг ты, главное, смиренно эдак смотри, «ни на что не претендую», того и держись, на меньшее, чем первое освободившееся епископство с приличными доходами и в нормальной стране, мы не согласимся!
Джованни не стал спорить, оставив дядюшку предаваться своим честолюбивым мечтам. Главное, до поры до времени их стремления совпадали, и Джованни не видел ровным счетом ничего предосудительного в том, чтобы использовать слабость Буонтавиани-старшего к устроению своих и чужих дел. Перспектива столь неожиданно скорого разрешения силфорской проблемы могла только обрадовать Джованни, взамен же дядя вряд ли оказался бы способен сразу предложить ему какую-либо епархию, такие дела никогда быстро не устраивались, так что, думал Джованни, нечего ему опасаться дядюшкиных планов, за ним, в любом случае, оставалось последнее слово, а дядюшке было совсем не обязательно заранее расстраиваться из-за того, что Джованни твердо решил покончить с церковной карьерой.
Однако просить о снятии с себя священнического сана сразу после отставки Джованни передумал. Разговор с дедом изменил его стремления. Теперь он отнюдь не желал тихого и по возможности бесконфликтного перехода от самовольного приостановления служения мессы к безоговорочному отказу от совершения таинств, так, словно считал себя недостойным. Джованни решил бороться, защищать свои воззрения, и ради этого ему требовалось получить возможность выступать публично, участвовать в диспутах, нужно было заставить теологов и церковников католического мира выслушать себя. Добиться же определенного положения в богословских кругах он мог, лишь оставаясь священником, хотя бы номинально.