Осуждение, лишение сана, анафема — вероятно, именно такие санкции ожидали Джованни за его деятельность в будущем, он считал, что готов к любым последствиям. Пусть критикуют, поносят, проклинают, Джованни не мог молчать, он просто был не в состоянии похоронить в себе истину, которой обладал, приберегая, словно скупец, для одного себя спокойствие чистой совести, оставаясь в стороне от страданий других людей, всех тех несчастных, кто запутался в тенетах ложной морали, кого принуждали склоняться под ярмом ложных авторитетов, людей, что не обладали такой мудростью, не были столь отважны, что любили слабее, чем они с Гийомом, и оттого еще более нуждались в знаниях Джованни, в его силе, по доброй воле приносимой им на служение. Джованни не посчитал бы за жертву и жизнь отдать во имя любви, отстаивая право каждого человека на счастье до последнего вздоха.
Он знал, ему будет тяжело, чувствовал себя невыносимо одиноким и слабым перед самоуверенной в своей непогрешимости махиной человеческой церкви, с которой собирался вступить в смертельное противоборство, невзирая на то, что, скорее всего, и те, ради кого он идет сражаться не выкажут ему ни малейшего сочувствия, даже, возможно, поспешат заклеймить его, чтобы самим не попасть под удар церковных отлучений.
О, как ему не хватало любимого, без поддержки которого Джованни боялся не выдержать гнета всеобщей ненависти. Он молился ежедневно, ежечасно о своем Гийоме, просил у Господа благополучного возвращения его из похода, ибо пока его не было рядом, Джованни не мог дышать полной грудью, с тех пор как они расстались, он лишился радости жизни и утратил уверенность в себе. Он слишком страдал от разлуки, чтобы принять на себя еще и другие испытания, и потому решил не торопиться, не предпринимать в отсутствие де Бельвара необратимых, судьбоносных действий, в любом случае, ему требовалось время привести мысли в порядок, он собирался попробовать для начала излагать свои умозаключения на бумаге.
Дядя настоял, чтобы Джованни не медля переехал к нему в город Льва и в любой момент был готов предстать перед главой католической церкви. Спешка никогда не оказывалась излишней, если имеешь дело с шустрым Буонтавиани, уже на следующий день дядюшка успел получить для Джованни аудиенцию у Папы Климента III, который был очень плох, но, вынуждаемый грузом ответственности верховного понтификата, продолжал заниматься неотложными вопросами.
Основной проблемой, дамокловым мечом нависшей над тяжко больным Папой, как обычно, были немцы: Генрих VI, наследник Барбароссы, перешел Альпы во главе мощной армии, намереваясь силой отобрать Сицилию у Танкреда. Климент III очень не хотел войны, еще более он не хотел оказаться со всех сторон окруженным Гогенштауфеном.
Велеречивый Роландо Буонтавиани, один из главных консультантов по проблеме немцев при папском дворе, пользуясь тревожной обстановкой, представил дело своего племянника как нечто несущественное, совсем не требующее разбирательств в силу своей абсолютной ясности.
Сначала все шло по задуманному дядюшкой плану: чрезмерно чувствительный от болезни Папа очаровался кротким Джованни, и ознакомившись с сущностью предъявляемых к нему претензий, переданных, разумеется, в интерпретации, наиболее благоприятной для обвиняемого, заключил, что Джованни в качестве епископа Силфора проявил удивительную для своего юного возраста мудрость, ибо пытался решить все постепенно и миром. Дядюшка поблагодарил Его Святейшество с довольным видом и не окончил еще свое красиво составленное выражение глубокой признательности, когда в покой бесшумно проскользнул папский секретарь с просьбой, нет, скорее с требованием настоятеля Фонте Авелланы немедленно впустить его.
Джованни задрожал, словно от сильного холода, инстинктивно обхватив себя руками.
— Что забыл здесь этот древний истукан? — проворчал Буонтавиани.
Папа сперва не желал впускать аббата.
— Он говорит, что приехал как раз по поводу этого дела, — вполголоса сообщил секретарь, кивнув в сторону Джованни.
Уступчивый Климент III дал уговорить себя и согласился принять дома Томазо. Войдя, аббат сразу же вперил в Джованни преисполненный гнева взгляд и только потом, приняв смиренный вид, обратился прежде всего к Святейшему Отцу, но также и ко всем присутствующим с нижайшей просьбой выслушать его, грешного монаха, безмерно самоуничижаясь на словах, но при этом буквально олицетворяя собою горделивое достоинство оскорбленной добродетели, по праву взывающей к восстановлению справедливости.