"Отвяжутся", - успокаивал себя Якушев и понимал, что "они" не отвяжутся. Неделю спустя в одиннадцатом часу вечера, когда Якушев гулял с Бумом на бульваре, навстречу ему поднялась знакомая фигура. Это был Ртищев.
- Рад вас видеть здравым и невредимым, - протягивая костлявую руку, сказал он. - Вот уж не вовремя вздумали болеть... Прогуливаете собачку? Какой чудесный фокстерьер!
Якушев хотел уловить в тоне Ртищева иронию или нотку подозрения, но тот говорил, как всегда, внушительно и с сознанием собственного достоинства.
- Еле выжил... - сказал Якушев. - Ну как вы, что у вас?
- Все в лучшем виде... Ждем вас, нашего неутомимого, энергичного Александра Александровича... Как это все-таки угораздило вас сразу махнуть в Сибирь? Это после заграницы, после Швеции и Ревеля?
Якушев насторожился.
- Вот как получилось: приехал, пришел к начальству, а мне суют командировку, билет до Иркутска, и в тот же вечер я уехал, даже отчет не успел сдать... А там, в Иркутске, подхватил тиф. Так что о ревельских делах мы даже с вами как следует не поговорили.
- Поговорим, дорогой мой, поговорим... Теперь о главном: мы желаем, чтобы вы... - Ртищев оглянулся и убедился, что никого нет поблизости, чтобы вы возглавили одну сильную группу, она возникла, пока вас не было в Москве. Мы, то есть Политический совет, придаем ей особое значение. Вам в ближайшие дни позвонит человек, пароль - предложение об обмене фортепьяно фабрики "Мюльбах"... Вам надлежит встретиться.
Якушев плохо слушал остальное, он напряженно думал об одном и том же: "Нет, не отвяжутся... не отвяжутся..."
Надо было что-то отвечать, но, на его счастье, послышались голоса, бренчание мандолины, на бульваре появилась шумная компания, он пожал холодную руку Ртищева и пробормотал первое, что пришло в голову:
- Разумеется, разумеется, - потянул за поводок Бума и быстро зашагал к дому.
Эта ночь напомнила ему ночи в камере тюрьмы, он не сомкнул глаз, ругал себя за то, что сразу не сказал Ртищеву: "Оставьте меня в покое..." Можно было сослаться на болезнь. Но вот что странно. Где результат его показаний? Всё пока на месте, Политический совет МОЦР действует! Возникают новые группы. Артузов был прав: можно ли быть просто лояльным в такой ситуации? Он решил позвонить Артузову, но в девять часов утра раздался телефонный звонок, чей-то голос с легким акцентом произнес:
- Вы, кажется, имели желание обменять ваше фортепьяно на рояль?
- Да, на рояль кабинетный. Фабрики "Мюльбах".
- В таком случае угодно вам встретиться... скажем, в сквере у Большого театра завтра. Время зависит от вас.
- Я могу около четырех часов.
- Превосходно...
- А как я вас узнаю?
- Не извольте беспокоиться. Я знаю вас в лицо.
- А... значит, до завтра.
Якушев положил трубку на рычаг и долго сидел в мучительном раздумье. Было десять часов утра, когда он позвонил Артузову и рассказал ему об этом телефонном звонке.
- Почему бы вам не пойти... - ответил Артузов, - раз вы согласились встретиться с этим человеком. Если вы не придете, это их встревожит, пока вы у них вне подозрений. Нам бы не хотелось, чтобы вам угрожала опасность со стороны ваших бывших друзей.
"Значит, из моих показаний пока не сделано выводов, - подумал Якушев. - Интересно знать, что это за "сильная" группа".
Якушев отличался точностью. Четыре часа. Он прогуливался в сквере около десяти минут, когда с ним почти столкнулся человек в бекеше с серой каракулевой выпушкой и начищенных до зеркального блеска сапогах. Извинившись, сказал:
- Я от Любского. Присядем на минуту.
Они присели на скамью, убедившись, что никого нет поблизости.
- Для вас моя фамилия Стауниц Эдуард Оттович, для других - Опперпут, Селянинов, Упельниц и так далее... Смотря по обстоятельствам.
- Я думаю, что здесь не место для такого разговора.
- Разумеется. Как вы относитесь к кавказской кухне?
- Странный вопрос... Если барашек карачаевский, что может быть лучше.
- И бутылка кахетинского? Дары солнечной Грузии?
- Прекрасно.
- В таком случае - прошу...
Они шли в сторону Охотного ряда, миновали Дом Союзов. В то время здесь не было и в помине монументального дома Совета Министров, а стояли только два убогих одноэтажных здания, лавки, торгующие мелкой галантереей. В щели между стеной церкви Параскевы-Пятницы и ветхим старым домом гнездилась шашлычная без вывески.
- Это здесь?
- Здесь. Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство. Все принято во внимание в смысле конспирации.
Они вошли. Им ударил в нос запах баранины, жаренной на вертеле, и еще другой запах свидетельствовал о том, что здесь пробавлялись не кахетинским, а чем-то более существенным - разведенным водицей спиртом. Сквозь пелену табачного дыма виднелись люди за столиками, была такая теснота, что, казалось, ступить было некуда, а не то что сесть.
- Не извольте беспокоиться... Шалико!
И действительно, через минуту они оказались в глубине коридора, в довольно чистом чуланчике, освещенном окошком, выходившим во двор. В чуланчике стол, накрытый бумагой, и два стула. Гомон, говор посетителей шашлычной доносились сюда едва слышно. В щель приоткрытой двери просунулась усатая голова, и чья-то не очень чистая рука поставила на стол приборы, стаканы и бутылку.
- Как обычно, - сказал Стауниц, и голова исчезла. - Предпочитаю это заведение. У меня наилучшие отношения с хозяином, как вы изволили заметить. Шашлык отличный, вы в этом убедитесь, а главное, можно спокойно поговорить. В случае необходимости открывается окно - и испаряешься тихо и бесследно.
- Слушаю вас.
- Мои петроградские друзья, связанные с известным вам Юрием Александровичем Артамоновым, поручили мне от его имени выяснить, чем объясняется столь длительное ваше молчание, после того как все было договорено?
- Все ли? Не прикажете ли переписываться, прибегая к обычной почте?
- Понимаю. И других причин нет?
- Были. Я был в длительной командировке в Иркутске и там имел несчастье заболеть. Тиф.
- А... Тогда понятно.
- Они, в Ревеле, обещали мне наладить прямую связь с Москвой.
- Ртищев, то есть Любский, говорил, что вас ожидают в Ревеле с отчетом о том, что удалось сделать.
- Ртищев. Знаю. Но ведь дело в том, что моя командировка за границу зависит не от меня. Что касается Петрограда, то это мне легче. Вы были там недавно. Что там?
- Были провалы, как вы знаете... Однако сейчас, я бы сказал, все снова оживились, так же как, впрочем, и в Москве.
Послышались шаги. Стауниц открыл дверь. Просунулась та же усатая голова, и рука поставила на стол блюдо с дымящимся шашлыком.
Якушев потянул носом:
- Аппетитно... Если судить по запаху.
- Прошу, - наливая вино, сказал Стауниц. - Мы успеем поговорить.
Некоторое время оба молча ели и чокались, запивая вином.
- После шестнадцатого года, после Пятигорска, я впервые ем такую прелесть.
- Правда?.. Так вот, ваше превосходительство. Все это хорошо: Петроград, Москва, Нижний, Ростов-на-Дону... Но все это разрознено, и притом связь с закордонными организациями очень слаба.
- Вы абсолютно правы.
- Насколько я понял Ртищева, предполагается объединение всех, говоря большевистским языком, ячеек вокруг МОЦР на строго монархической основе, чтобы не пахло ни кадетским духом, ни эсеровщиной! Самодержавие и военная диктатура.
Стауниц метнул взгляд в сторону Якушева. Тот молчал.
- Эсеровщиной я сам сыт по горло. Я ведь из-за них попался и имел удовольствие отсидеть в одиночке в ожидании... - И Стауниц слегка щелкнул себя в висок. - Меня спасла отмена смертной казни в двадцатом году, и я получил всего-навсего лагерь до окончания гражданской войны. И вот, как видите, я на свободе, занимаюсь коммерцией и еще кое-чем. А ведь я брал уроки конспирации у самого Бориса Викторовича...
- У кого?
- У Савинкова.
- Вы, значит, из этих... из эсеров?
- Нет, я не из "этих"... В той буре, которую мы переживали, людей вроде меня бросало как щепку. Я все испытал, после того как четверо суток блевал на поганом греческом пароходишке по пути из Севастополя в Стамбул. Испытал и турецкий клоповник - каракол*, и румынскую тюрягу. В конце концов в Берлине меня подобрал Савинков, я оказался для него подходящим субъектом.