Смерть! Смерть! Смерть!
Вчера ласкали пруссака: пленного его кормили, оказывая ему всевозможное внимание: раненого его лечили с нежной заботливостью. И так следовало поступать, это был человек,— хотя в данную минуту он представлял собою лишь грубую силу на служении династической ненависти и честолюбия. Шапки долой пред этим врагом, — свирепым бульдогом, наускиваемым Бисмарком! Жюль Фавр пойдет плакать у ног этого великого человека, Тропно и Тьер счастливы, если им удастся после битвы пожать его руку — руку, раздавившую революцию во Франции. Но ты, гражданин Франции, поднявшийся для защиты права и справедливости, ты, вчера еще защищавший Париж от завоевательной войны, когда Вильгельм подбирал императорскую корону, уроненную Бонапартом в грязь Седана, — ты, желающий установить братство народов и солидарность всего мира, ты, мечтающий о счастии Франции и всего рода человеческого, ты, думающий основать величие твоей родины на началах, которые обеспечили бы счастье вселенной, ты — отверженец, ты — омерзителен!
Для тебя нет справедливости.
Рука твоя внушает гадливость, и если бы ты протянул ее с мольбой о сострадании, ее отрубили бы, плюнув тебе в лицо.
Смерть тебе, бунтовщик! Смерть тебе, социалист! Смерть тебе, коммунар! Смерть тебе, твоей самке и твоим детенышам!
Смерть! Смерть! Смерть!
Но что же это были за люди, которых краснокожие правящих классов привязывали к позорному столбу при таких неистовых криках радости? Что это были за люди, которых буржуазия, точно в бешеном веселии дикарей людоедов, избивала с таким остервенением, перед которым меркли все, доселе известные, великие резни?
Несколько имен плывут на поверхности этих волн крови, которые гонит буря реакционных страстей, эгоистических инстинктов и мстительной трусости.
Присмотримся к этим людям, потому что по ним можно будет судить об остальных, о той великой безымянной массе, которая на запрос истории ответит
„Имя мне — народ!“
Вот вам прежде всего.
Делеклюз
Старик с белой головой, худой, с энергичными чертами лица и гордым взглядом, образец честности и бескорыстия, якобинец, точно вылитый по модели бронзовых фигур людей Конвента, которых он был последним и не-наименее прекрасным представителем в наши дни.
Вся жизнь его была одной непрерывной борьбой за то, что он считал правом, справедливостью, истиной.
Ни поражения, ни преследования — во время империи он был сослан в Кайенну — ни страдания, физические и нравственные, ни годы, — ничто не могло ослабить его веры и безграничной преданности.
Чтобы лучше служить Революции, он отказался от семейной жизни, никогда не женился и жил вместе со своей матерью и сестрой.
Никогда не знал он ни сомнения, ни изнеможения, ни даже усталости. Он жил и умер без страха и упрека.
Но особенно прекрасен был его конец. Посланный сперва депутатом в Бордо, он был выбран затем в Коммуну и явился, не колеблясь, туда, куда призывал сто народ.
А между тем, он принадлежал к поколению, проникнутому насквозь идеями единства правительственной диктатуры, исполненному веры в государство и мало знакомому с вопросами социальными. Очень скоро он должен был заметить, что дело, которому он отдавал свою жизнь — дело Коммуны — шло вразрез с некоторыми из наиболее дорогих его убеждений.
Но Делеклюз выше своих убеждений ставил Революцию. В этом железном человеке не было пи малейшей черты доктринера. Это был фанатик, а не догматик. Он не принадлежал к числу тех, которые укладывают революцию в одну формулу и восклицают: сын народа и дитя собственных дум. „Вне моей церкви нет спасения!“
Вот почему, хотя он и не разделял вначале всех стремлений борцов Коммуны, хотя некоторые из этих стремлений или прямо противоречили тем политическим верованиям, которым: была посвящена вся его жизнь, или. же обнаруживая новые стороны вопросов, поселяли сомнение и смущение в его голове, привыкшей к совершенно иного рода представлениям, — тем не менее, нужно воздать ему справедливость: он ясно понял программу Коммуны, он согласился с нею и принял все ее выводы во всей их силе.
Его органические, так сказать, симпатии не влекли его к Коммуне, но, там был народ, там была его воля.
И Делеклюз, с твердостью, стойко, преклонился пред нею.
Рядом с Делеклюзом стоит столь же великий, хотя совершенно противоположный ему,