— Ты слышал, что говорил тот уродец Маковски: она вернулась и не хочет, чтобы мы здесь были, — сказал Сакс. — Господи, Кук, у меня в голове крутятся мысли, которые мне не нравятся.
— А мне не нравится мысль, что мы бросили остальных, поэтому нам лучше вернуться.
Сакс взял дневник и пролистал его.
— Какого черта?! — воскликнул он, бросил книгу на стол и попятился.
Кук схватил дневник и почувствовал, как тот потеплел, будто живое существо. Его взгляд упал на последнюю запись, а затем скользнул ниже, и Кук увидел то, чего еще пять минут назад не было на странице. Он не мог поверить своим глазам, но она там была — свежая, яркая запись, бросавшая вызов логике и здравому смыслу. Кук не мог этого объяснить, не мог понять и просто стоял как вкопанный, пока его страх сочился наружу подобно горячей и едкой желчи. Он слышал собственное дыхание, сухое и хриплое, как у умирающего.
Кук не мог оторвать глаз от появившейся из ниоткуда записи:
27 марта
Еще один прекрасный день!
Гости прибыли.
Ко мне на обед пожаловали гости.
Чудесно.
Дрожащими руками Кук положил дневник на стол. Волосы у него встали дыбом, а по спине побежали мурашки. Это было безумие, абсолютное безумие. Ему казалось, что реальность вокруг дробится на кусочки и сквозь трещины дует зловещий ветер. Этого не могло быть. Он с этим не смирится. Облизнув губы, Кук вновь взял в руки дневник.
На странице появилась новая запись:
Я жду.
Я жду.
Жду.
Жду.
Слышите, как я ползу?
Я иду.
Уже иду.
Кук бросил дневник, вскрикнув от отвращения. Он внезапно представил, как у того вырастают сегментированные ножки и книга превращается в нечто раздутое, бледное и мохнатое, нечто любящее ползать.
Кук посмотрел на смертельно побледневшего Сакса. В глазах бригадира, широко распахнутых и влажных от слез, застыл дикий ужас.
— Слышишь? — спросил он. — Слышишь?
Из коридора донесся пронзительный, жалобный свист или плач, жуткой заупокойной молитвой вырвавшийся из забитого пеплом горла, и слышалось в этой мелодии что-то древнее и незамысловатое, похожее на мотивы старых ирландских погребальных песен.
Кук почувствовал, как сердце замерло в груди, словно стиснутое чьей-то рукой, а потом забилось с такой скоростью, будто готовилось выпрыгнуть наружу. На лбу выступили капли холодного пота, губы слиплись.
Сакс трясся от ужаса.
Таким напуганным Кук его никогда еще не видел, да и не хотел видеть: от крутости не осталось и следа. Седые пряди в волосах, казалось, стали еще белее, а темные круги под глазами еще глубже.
Кук мог лишь догадываться, как выглядит сам.
Свист повторился, только ближе и громче. Что-то в мелодии притягивало, вызывало желание остаться на месте, чтобы увидеть рот, из которого вырываются эти звуки.
— Она идет, — сказал Сакс.
Кук вытащил пистолет.
Он взял лампу и, собрав волю в кулак, вышел в коридор. За дверью никого не было, никого и ничего, кроме цепких теней, похожих на извивающиеся щупальца. В свете лампы кружились пылинки. Там было пусто, но вскоре нечто должно было появиться — Кук снова почувствовал резкий запах озона, как перед ударом молнии, — оно готовилось нанести удар, ползучее, многоногое и невероятное, ухмыляющееся, безумное и одинокое, чей оскал преследует детей в кошмарных снах — один ухмыляющийся рот, без лица, с длинными желтыми зубами.
Свист повторился. Звук был настолько громким, что мужчины оцепенели.
Она была близко, возможно за следующим поворотом коридора, и Куку показалось, что он слышит, как она приближается, как ее ноги царапают переборки, словно тысяча гвоздей.
«Беги, ради бога! — прокричал внутренний голос. — Убирайся отсюда скорее… Если ты увидишь, что появится из-за поворота, если ты увидишь, что оттуда выползет…»
Они бросились бежать, топча грибок и рискуя поскользнуться, поднялись по одному трапу, по другому, пока не оказались на палубе. Из-за спины доносился топот множества ног, словно за ними бежало насекомое: звук был похож на дикий хохот, эхом отдающийся на темном запечатанном чердаке. Сакс захлопнул выходящий на верхнюю палубу люк и запер его на засов.